Замолчав, имам Шамиль некоторое время красноречиво молчал. Чувствовалось, что он не знал, как теперь поступить с врагом. Отсюда были и эти «почти по душам» разговоры. Джавада явно хотели переубедить. По крайней мере, пытались это сделать.

— Мы же вдвоем такого здесь можем наворотить, что мама не горюй. Кавказ через пару десятков лет так взлететь может, что все с ним считаться будут, — снова заговорил имам, видимо не оставив своих попыток. — Слышал, чай, что уже успел сделать? — сидевший рядом, имам начал загибать пальцы. — Я дал многим горцам работу, чтобы прокормить свои семьи. Во всех моих крупных селениях уже есть мельницы. Скоро поставим и в остальных. С ними сможем молоть и муку, и порох. Я привез новые семена, разрешил распахивать общинные земли. Так избавимся от голода. Десятки моих посланцев бродят по южным губерниям страны Белого царя и вербуют ремесленников и хлебопашцев. Уже пришло четыре каравана с первыми переселенцами. Это и кузнецы, и шорники, и пекари, и бондари и многие другие. Ко мне бегут русские солдаты и даже офицеры, особенно из поляков, которые уже тренируют моих воинов. Скоро о них можно будет с легкостью все зубы обломать. А ты что делаешь⁈ — вдруг с резкостью спросил имам.

А Джавад, что все это время копил гневные слова и придумывал все новые и новые оскорбления, так и не смог ничего ответить. Все придуманное почему-то застряло у него в горле. Он сопел и молчал. Слишком странно, а иногда и страшно, звучали слова имама Шамиля. Тот говорил так, словно читал проповедь.

— Что молчишь? Не понимаешь, к чему все идет? — от спокойной печали не осталось и следа. Голос имам стал резким и жестким, обвиняющим. — Нас всех раздавят, как новорожденных котят колесами повозки. Может и получится убежать куда-нибудь в Порту, а может и нет. А кому мы там нужны? Или надеешься на свои богатства! Дурень! Обдерут, как липку! О себе только думаешь! Какой же ты к черту хан⁈ Вон, мои мальчишки или та девчонка, больше на правителя похожи, чем ты! Они о людях думают, о своих близких, о селении… Тьфу.

Имам резко вскочил на ноги, заставляя Джавада отшатнуться.

— Словом, даю тебе сроку сутки, чтобы обдумать мои слова, — жестким тоном сказал он. — Потом…

[1] Ифриты — мифологическое существо из арабской культурной традиции, сильный, злобный и чрезвычайно хитрый вид джинов.

Дюжий казачина привстал на стременах и стал напряженно всматриваться в заснеженные предгорья, за которыми уже была земля непримиримых горцев. Тут надо было ухо востро держать. Чуть оплошаешь и все, амба! Поминай, как звали человека: свинцом приголубят или в полон возьмут.

Запахнув серый бешмет, мужчина со вздохом опустился в седло. Огладив густую с проседью бороду, старшина вытащил из-за пазухи трубку с обгрызенным чубуком и начал тщательно набивать ее душистым табаком. Брал небольшую понюшку из матерчатого кисета с вышивкой и плотно вдавливал в трубку. Делал это он по-мужски основательно, словно и не торопился ни куда.

— Тихо ли, Михайло Игнатьич? — из-за деревьев, куда вела узка дорога, вышел другой казак, молодой безусый парень с красным обветренным лицом, ведя в поводу вороного жеребца. Казак нет-нет да с опаской поглядывал в сторону возвышавшихся гор, хотя и делал вид, что ему совсем не страшно. — А то обозные уже плешь мне проели. Гутарят, что пора дальше едтить. Мол, людишки устали и засветло до места добраться нужно.

Старшина Карпов, что подрядился с казаками своего десятка провести обоз с переселенцами через Кавказскую линию, молча продолжил набивать трубку табаком. Словно ничего и не слышал. Из небольшой кожаной сумки, что была приторочена к седлу, достал кресало с огнивом.

— Тихо пока, Егорий, — после долгого молчания выдал старшина. Дохнул ядреным запахом табака-самосада. — А может и лжа то. В горах всегда в оба глаза глядеть надо. Тут за каждым камнем смертушка поджидать может. Всего и не разглядишь… — он выпустил густой клуб дыма. — Абрек воин отчаянный, смерти совсем не боится. Против десятерых выйти может. Вот помнится, как с его благородием майором Лесковым на свободную охоту хаживали…

Егор с разогревшими глазами застыл на месте. Сейчас он услышит одну из тех историй о похождениях славных пластунов Апшеронского полка, что бывало за доброй чаркой рассказывал старшина Карпов. Только не случилось молодому казаку послушать очередную историю. Помешали им.

— Господин старшина, а почто стоим? — со стороны прятавшего в лесу обоза подходил кряжистый мужик в тулупе на распашку. С бобровой шапкой в руке к ним пожаловал старший обоза, Порфирий Григорьевич Полухин, которого переселенцы еще в начале пути, в Тифлисе, главным над собой назначили. Человек, надо сказать, непростой, упрямый, въедливый до нельзя. Как клещ вцепиться может. — Кони остынут скоро. Рогожей пока укрыли. Поспешать до места надо. Холодает також…

Скривившись старшина тяжело вздохнул, что не укрылось от обозного.

— Сам знаю, что надо идти… Выкурю и двинем дальше. Своим пока скажи, что близко уже, — повеселевший Полухин довольно крякнул в ответ и, развернувшись, двинул обратно. — Егорка? — позвал старшина молодого. — Как до тех камней дойдем, в хвост обоза иди. Услышишь выстрелы али какую другую заваруху, сразу уходи. Не мешкай. Чувствую, неспокойно здеся. Напасть могут, — негромко поучал он Егора, что уже был в седле. — Я твоей матушке обещал, что в целости домой вернешься. Рожу-то не отворачивай! Хватит еще и на твою долю славы. Успеешь повоевать. Понял? А сейчас махни-ка до той вершины. Осмотрись. Только в оба гляди.

Угрюмо кивнув, молодой казак тронул поводья. Всхрапнувший жеребец пошел вперед.

Предчувствия старшину не обманули. Все случилось, как начало смеркаться. Длинное тело обоза из десятков тяжело груженных телег и повозок втянулось в горы. Люди уже давно не разговаривали, молча, с опаской поглядывая по сторонам. Неуловимо давили нависшие над дорогой скалы, отбивавшие всю охоту раскрывать рот и, вообще, издавать хоть какой-то звук. Если нужда какая возникала, обозные уже не кричали, как на равнине, а махали снятой с головы шапкой. Остальные тоже больше шепотом разговаривали.

— А ну стой, урус! — в общей тишине вдруг прозвучал, словно выстрелил, громкий насмешливый гортанный голос.

Из-за белой скалы, где дорога резко виляла, выходил высокий зрелый мужчина, весь вид которого являл собой образец классического горца-воина, свободного разбойника, не боявшегося никого и ничего. Его щегольская черкеска из серой шерсти, перетянутая богатым поясом, подчеркивала выдающуюся ширину его плеч, необыкновенную силу длинных рук. С плеч до самой земли спадала широкая бурка из валеной белой шерсти.

— Зачем идешь в горы, урус? — с широкой улыбкой на лице горец медленно шел к Карпову, что подтянул к себе ружье и исподлобья оглядывал соседнюю горы. — Смерти ищешь? Смотрю, не с пустыми руками идешь, — мужчина показал рукой на застывший в страхе обоз. — Это хорошо, что не с пустыми руками пришел. Мне и моим братьям много чего нужно: и ружья, и порох, и зерно. А про женщин не забыл? Ведь в горах ночами холодно без женской ласки…

Затравленно озиравший по сторонам, старшина заметил еще абреков. Человек семь — восемь, выглядевшие сущими оборванцами, в отличии от своего предводителя. Одетые в пропахшие потом и дымом овчину, рванные полушубки, они кровожадно щелкали зубами, тыкали в переселенцев допотопными пороховыми карамультуками. Жадно оглядывали полные припасов телеги и повозки. Увидев трясущихся женщин, тут же начинали скалить зубы и хлопать себя руками по бедрам.

— Не трогай ружье, казак. Не надо. Убери руку, — не переставай улыбаться качал головой горец. — Подумай о своей жене, о детях. Уходи домой. Я отпускаю тебя. Иди, или.

Казак медленно убрал руку с ружья. Опытному воину все было ясно, как божий день. У них не было ни шанса. С их стороны только два воина — он, старшина Карпов с ружьем и пистолем, да его племяш с ружьем. Обозных людишек можно, вообще, в расчет не брать. Какие из них вояки? Обычные крестьяне, ремесленники, да торговые люди. Им курицу-то зарезать грех, а здесь на человека руку поднять нужно. Абреков, почитай, десять разбойных рож. Десятого, худого как жердь парня, он сразу и не приметил. Все вооружены ружьями, пусть и старыми. Как с такими сражаться? Только дернешься, как к Господу отправиться душа православная.