Словом, наше руководство получило информацию, что я погиб при исполнении задания – ну и сообщило об этом всем, кому полагается, тебе в том числе. Ну а я без сознания, с раздробленным хвостом, да и не только хвостом, попал к так называемым террористам. Они, естественно, сочли меня шайтаном, а то, что я выжил, ещё более укрепило их в этом мнении. Врач, который меня пользовал, говорил, что, согласно медицинской науке, которую он изучал аж в Великобритании, жить я не должен был ни при каких обстоятельствах. Уж в условиях военно-полевой медицины – должен был помереть быстро и гарантировано. С шайтанами тамошний лекарь прежде дела не имел, а потому не знал, что мы, черти, сильнее и живучее людей. Лечили они меня, понятно, не из соображений гуманности, а в надежде продать в ЦРУ и крепко заработать. Рассудили они здраво и логично: поскольку я шайтан, а ЦРУ – это ад кромешный, значит туда меня и надо продавать. Но потом они решили, что «такая корова нужна самому», и оставили шайтана себе для использования по специальности. Ребята они неплохие. Ценили меня за мои шайтанские умения и за хорошее знание Корана: это у них неизменно уважается. Мы даже, бывало, вели богословские собеседования, когда случалось затишье.
Был забавный случай, когда буквально на коленке удалось мне склепать аппаратик по психической обработке местного населения. Слабенький, плохонький, но ведь работал! Это была профессиональная удача, можно сказать – победа, я до сих пор немножко горжусь. Если ещё учесть, что я тогда с трудом двигался и сильно болела голова после контузии. Эта история их совершенно уверила в том, что я шайтан. В сущности, оно и впрямь так… Но наше светоносное воинство всё-таки меня обнаружило. Даже не обнаружило – скорее, вычислило, основываясь на наблюдениях за моими клиентами-террористами: без чертовской помощи они бы не сумели воздействовать на население. И наши меня выкрали. Я удостоился спецоперации, – усмехнулся он. – Словом, выкрали. И наказали. За то, что опять самовольничаю: должен был помереть, а – выжил.
– Господи, как ты только выжил, – ей было болезненно жалко его.
– Выжил я благодаря тебе, моя девочка, – он легонько провёл пальцем по её лбу и носу.
– Как это? – изумилась она.
– Да вот так… – Он поцеловал её в висок. – Когда бывало мне совсем худо, я вызывал твой образ, как файл в компьютере. И смотрел, смотрел, смотрел на тебя, беседовал с тобой. Вероятно, в бреду, в наркотическом сне, но, знаешь, очень реалистично получалось. Не знаю, понимаешь ли ты меня.
– Очень даже понимаю, – прошептала она, вспомнив как сама она вызывала его образ, когда накрывала тоска. – Я тоже так делала.
– Ну вот, значит, понимаешь, – произнёс он без удивления. – И ты смотрела на меня, а я на тебя. И я оставался по эту сторону. Я не надеялся, что увижу тебя когда-нибудь в реальности. Просто ты была на свете, и мне удавалось вызвать твой образ – и мне этого было достаточно, чтобы жить. Знаешь, я понял, что значит прекрасная дама – в самом что ни наесть практическом смысле. Я тебе обязан жизнью, моё солнышко, – он прижал её к себе. – Хотя жизнь моя – не вполне очевидное благо.
– Не говори и не думай так, – она целовала шёрстку на его груди. – Тебе было очень больно?
– Всяко бывало, Парасенька, – проговорил он неохотно.
– Объясни мне всё-таки: почему ты не дал мне знать, что ты жив. Я бы ждала сколько надо, всегда бы ждала.
– Видишь ли, технические средства для этого не годились. Меня б немедленно обнаружили наши. Как, собственно, потом и произошло. Я прибег к самому древнему методу – к обычной почте. Один из моих товарищей-террористов отправлялся… я даже и не помню, а может, и не знал никогда, куда именно он отправлялся. Но туда, где есть почта. Я написал ему на листке из блокнота твой адрес и адрес твоих родителей, который он должен был скопировать на туристическую открытку. А в качестве текста что-то вроде “Greetings from…” и то место, откуда отправляется открытка. Ну и моя подпись одной буквой. Попросил разослать побольше таких открыток. Разумеется, ты бы поняла, что я жив. Но… ни одна не дошла, как я понял, а парень тот погиб. А потом, вскоре, меня похитили наши светоносные воины. И там, где я провёл дальнейшие годы, никакой связи не было в принципе. И жил я в чистенькой бетонной коробочке два с половиной на два с половиной метра. Впрочем, разрешалось гулять по часу в день, ближе к концу побольше, в аккуратненьком дворике, дышать воздухом и даже видеть небо и солнце. Это неплохо, могли бы послать и туда, вниз… – Прасковья побоялась уточнять, что значит «вниз». В Ад? Богдан продолжал:
– Давали задания по специальности, иногда весьма амбициозные, особенно к концу; я, признаться, увлёкся. Я стал руководителем группы подобных мне горемык. Приобрёл навык руководства группой разработчиков, прежде-то я был кустарём-одиночкой, а тут пришлось руководить, да ещё малознакомыми людьми. Я даже не знал, кто они и откуда, черти или люди, языком общения был английский, работали преимущественно онлайн, как у нас – помнишь? – при ковиде. Помимо работы ни о чём не разговаривали, это не полагалось. Зато разрешалось читать в сети художественную и кое-какую философскую и религиозную литературу до двадцатого века и слушать музыку, почему-то только инструментальную. Чего я только не прочёл! Решил для себя: в хронологическом порядке и только в оригинале. Выучил на старости лет древнегреческий, как дедушка Крылов. Впрочем, не совсем с нуля: на Кипре в школе я его учил, хотя и поверхностно. Читал Эсхила. Потом всё подряд: от «Освобождённого Иерусалима» до «Потерянного Рая». А «Божественная комедия» мне даже понравилась. Попробовал немного её переводить на русский. Забавно, что известный перевод Лозинского был мне недоступен: это литература ХХ века, так что в своих опытах я был совершенно независим. Случись сегодня областная олимпиада по литературе, я, пожалуй, заткнул бы тебя за пояс. – Он слегка засмеялся.
– Там, Богдан, не спрашивают ни Тассо, ни Мильтона, – Прасковья ещё раз потрогала его рожок.
– По правде сказать, – он глубоко вздохнул, – я ухитрился хакнуть тамошнюю систему, – в голосе его прозвучала почти детская гордость, – и всё-таки протырился в российский сегмент интернета. Я готов был написать тебе. Хотя вообще-то за это полагалась смерть. Самыми страшными преступлениями в той системе считаются информационные. Узнать то, что тебе знать не положено – это страшнее всех преступлений. Но я решил рискнуть, очень уж тосковал. Подлинно смертельно. Казалось, всё равно… то на это… Словом, хакнул. И легко нашёл известия о тебе, узнал, что ты успешно делаешь карьеру, известный публицист и… и что ты замужем за значительным бизнесменом, даже фотографию увидел всей семьи, Машеньку увидел в платьице в горошек. Я понял, что… что всё кончилось, и тебе лучше меня не знать. Удивительно, но взлом не заметили и мне пришлось жить дальше. Правда, после этого я странно заболел, была высокая температура, которую не могли сбить, галлюцинации, но потом ничего, выздоровел: сильны мы всё-таки, шайтаны. И стал жить. Мне даже сделалось словно бы легче. Наверное, от знания, что с тобой всё в порядке. Работал, придумал кое-что интересное, за что не стыдно отчитаться после смерти перед лицом Светоносного Отца. Смотрел на небо, больше смотреть там не на что. Научился любить тебя как воспоминание.
– Как это? – удивилась Прасковья.
– Очень просто, – он поцеловал её шею. – Погружался в прошлое и проживал заново нашу жизнь: ведь она была такая прекрасная, такая долгая-долгая. Я был счастлив, всегда, каждый день в течение всех этих семи лет нашей жизни. Разве это мало – столько счастья? Ведь мы с тобой так ни разу и не поссорились, и всегда я ждал с радостью тебя с работы. Даже не просто с радостью – с замиранием каким-то. И я снова и снова проживал нашу жизнь, день за днём, шаг за шагом. Я научился чуть ускорять или замедлять эти шаги. Например, я вспоминал, как в самом-самом начале, в театре, ты передала мне программку, и мне безумно захотелось погладить твою чудесную, ангельскую руку, но я, разумеется, этого не сделал: ты бы сочла меня вульгарным приставалой. Вот так я и проживал тот вечер в театре, шаг за шагом. Как мы сидели, как гуляли по фойе, как пошли в буфет, где ты не хотела брать пирожное, чтобы не дай Бог не потолстеть. Я видел это давнее бисквитное пирожное с кремовым узором, с какой-то красной синусоидой посредине и чувствовал, что тебе хочется его съесть, но ты проявляешь волю и характер. Я видел ярко-синие стены, золотые светильники, твои золотые волосы и синюю кофточку. И, знаешь, я был счастлив.
