«А ведь прав Богдан, – подумала Прасковья. – Человек он значительный. Во всяком случае, людей понимает и ситуации видит. Выяснять, скандалить и требовать – значит, подтолкнуть меня к уходу. А ему этого не нужно. И он ведёт дело к тому, чтобы я осталась. При этом делать вид, что ничего не происходит – тоже не находит нужным. В самообладании ему не откажешь. Оба мои мужа отличаются превосходным самообладанием». Ей не показалось удивительным, что об обоих одновременно она думает как о мужьях. «А ещё странно: как узнал Иван Никаноров, её давний начальник, столь быстро о появлении Богдана? И зачем он немедленно доложил об этом Гасану. Очевидно, не из бабьей болтливости доложил. Тогда зачем?»

На работе думать обо всём этом было некогда. Сейчас утверждается десятилетний план подготовки к воссоединению Украины с Россией – к новой Переяславской Раде, которая состоится в 2054 году. Всё пропагандистское оснащение – на её ведомстве. Прасковья требовала от своих сотрудников детальной росписи всех мероприятий, с полным их описанием. При новом царствовании стало требоваться очень детальное планирование – и это правильно. Никаких тебе «дорожных карт» – только чёткий план: что делать – сроки – ответственные – ресурсы. Составить такой план, конечно, не просто, но составив – работаешь не вслепую, а понимаешь, что сделано и что ещё предстоит сделать. От своих сотрудников она требует ещё и чётко сформулированной цели каждого этапа и каждого мероприятия.

Удивительную силу имеет план – он прямо-таки придаёт смысл жизни. Есть план – есть и будущее. И есть мощная тяга, направленная в это будущее. Нет плана – приходится каждый день сочинять заново. А сейчас известно и понятно: какие книги надо написать, какие фильмы снять, какие песни сочинить. И понятно, кто и когда всё это делает.

С песнями, правда, беда: десятилетия господства бардов вроде покойного Кренделя привели к тому, что и композиторы, и авторы текстов (язык не поворачивается назвать их поэтами) просто разучились или не научились делать что-то качественное. Всё это, понятно, камуфлируется разговорами о новых ритмах, о свободе творчества, о том, что молодёжь именно этого требует, а на самом деле – не умеют. Хоть тресни! Но Прасковья старается. Непрерывно проводятся конкурсы, отыскивают перспективных авторов, она сама старается объяснить, что именно требуется. С фильмами получше: наладились снимать приличные исторические фильмы. Не ахти какие глубокие, но красивые, по крайней мере, и идеологически выдержанные – так, кажется, выражались при советской власти. Книжки неплохие написали про украинскую войну, как теперь называют бывшую «специальную военную операцию». Прасковья сама лично помогала двум парням, прошедшим эту войну с первого дня до последнего, закончить и издать свои произведения. И главное, конечно, поверить в себя. Разумеется, с такой мощной рекламной поддержкой они оба стали известными, узнаваемыми, что, впрочем, не мешает одному из ветеранов медленно, но неуклонно спиваться. К несчастью, такое случается с ветеранами всех войн, и кабы только с ними… Надо, кстати, узнать, как поживают её протеже.

Дальше пошла сплошная круговерть встреч, совещаний, и она больше не принадлежала себе.

Домой вернулась около десяти и сразу легла, даже чай пить не стала.

По привычке, сформировавшейся ещё при Богдане, попробовала читать перед сном, но не получилось. Хотелось обнять Богдана.

Без стука вошла Машка. У них повелось, что вечером, возвращаясь с занятий, с работы или с гулянки – она заглядывала к матери: «показаться, что жива», как они говорили.

Машка села в кресло – высокая, 175, прямая, напоминающая стройной статью Богдана. Прасковье вдруг неодолимо захотелось рассказать ей про их встречу: ведь это её отец. И ещё было неосознанно-бабье: поделиться. Машка должна по-женски понять мать, её любовь. Ведь ей почти двадцать три: в эти годы Прасковья как раз повстречала Богдана, вышла замуж. А может, было и подсознательное: отрезать себе путь к отступлению.

– Маша, – проговорила Прасковья деловито, – мне хотелось бы тебе кое-что сообщить.

Машка удобнее устроилась в кресле и приготовилась слушать.

– Дело в том, Маша, – Прасковья вдруг пожалела, что начала, но всё-таки закончила. – Выяснилось, что твой отец Богдан Светов жив. Он вернулся, и мы встретились.

Машка напряжённо слушала, как слушают неприятные и угрожающие известия – подавшись вперёд, взявшись руками за подлокотники и слегка наморщив лоб.

– А где же он был прежде? – спросила подозрительно.

– На войне, а потом… практически в заключении.

– Замечательно! – враждебно-иронически проговорила Маша. – И что же теперь?

– Маша, я должна сказать тебе, что весьма вероятно, мы с Богданом будем жить вместе, – решительно выговорила Прасковья то, что хотела.

– Что-о-о? – вскрикнула Маша. – Ты – с ним – жить? С этим гопником? Я не ослышалась?

– Маша! Это твой отец. Выражайся почтительнее. («Господи! Зачем, зачем я начала этот разговор?!»).

– Да, к сожалению, он мой биологический отец. А родителей, согласно, древней максиме, не выбирают. Он меня не интересует. Меня интересуешь ты. Ты что – собираешься бросить мужа?

– Машенька, так иногда случается.

– Ты – председатель государственного комитета – медийная фигура – известная писательница – пропагандистка семейных ценностей – супруга значительного предпринимателя – бросаешь семью ради проходимца. Так я тебя поняла?

– Маша, что ты такое говоришь? – Прасковья даже не возмущалась, а скорее изумлялась. – Судьба его непроста, но назвать его гопником и проходимцем – абсурдно.

– Назовём его шаромыжником, попрошайкой.

– Маша! Это абсолютно неверно и крайне несправедливо. Богдан – вполне почтенный, достойный всяческого уважения человек и весьма серьёзный профессионал. Я бы хотела, чтобы вы встретились. Ты можешь не считать Богдана отцом, что, кстати, тоже неправильно и несправедливо, но поверь, это очень умный и глубокий человек. Именно поэтому тебе с ним имеет смысл встретиться, – вразумляла Прасковья.

– Если мне потребуется умный и глубокий, мамочка, я пойду пообщаюсь с моим научным руководителем. А не окажется его – зайду на соседнюю кафедру: наш филфак кишмя кишит умными и глубокими ценой в три копейки.

– В последнее время им радикально повышена зарплата, – обиделась Прасковья на «три копейки»: она несколько лет добивалась этого повышения.

– А встречаться мне с твоим Световым не требуется: я и так знаю, кто он такой и зачем явился, – ярилась Маша.

– И кто же? И зачем же? – спокойно спросила Прасковья. Всё это было настолько нелепо, что не способно вызвать возмущения.

– Он престарелый облезлый гопник, – убеждённо ответила Маша. – Поболтавшийся по миру и ни черта не словивший. Без имущества, без копейки денег, без жилья, без работы, потому что кто ж его возьмёт в таком возрасте и с таким CV? Зато наверняка с кучей болезней, спасибо, если не венерических. Естественно, нужны деньги на лечение. И вообще – нужны. Поэтому он является к тебе, рыдая, припадает к твоим стопам и, перемежая цитаты из Гейне, Байрона и Лоренцо Великолепного, клянётся, что всю жизнь любил только тебя и тосковал о наших деточках, – последнее Маша произнесла особенно издевательски. – Именно так поступают глубокие и умные. Правда, у нас на филфаке они способны пленить максимум третьекурсниц из общежития. Четверокурсниц и магистранток глубокие и умные уже не впечатляют. А вот некоторых министров, оказывается, впечатляют. Твой Светов знал, где можно поживиться – тут следует отдать ему должное.

– Маша! – прервала её Прасковья. – Всё, что ты наговорила, от первого до последнего слова – злобный вздор. Характеризующий, к сожалению, гораздо больше тебя, чем Богдана. Ничего подобного нет даже отдалённо, – произнесла Прасковья служебным тоном, повысив голос: рассказанное Машей оскорбительно походило на правду.

– Нет отдалённо? – Маша залилась краской негодования. – Может, он тебя не бросил в своё время беременной с двумя детьми? Я ведь всё-о-о знаю, мамочка!