— Так вы не знаете, как я к ним попал и где был до этого? — нахмурился я.

— Увы, нет. Довод второй… герр Нойманн, вы уже успели узнать, что мы ведем войну и постепенно ее проигрываем?

— Вы про ацтеков?

— Именно. Мы вроде как держим оборону — но это игра в одни ворота. Они выбирают время и место и наносят удар — ну, вот как у Дюнкерка. Или как тот бой, в котором вы совершили свой подвиг. А мы, увы, пока что только отбиваемся, но перейти в атаку не можем. Последний раз контратака, а верней, попытка контратаки стоила Старому свету двадцать три корабля и девятнадцать тысяч жизней. Поинтересуйтесь, что такое «Великий шторм». И при этом мы, находясь в условиях проигрываемой войны, не можем использовать главное оружие врага из-за ограничений, наложенных ложной моралью… К тому же, тауматургия — это не только для войны…

— Плачет по вам трибунал, — процедила Брунгильда.

Райнер улыбнулся:

— Здесь, в этом зале, присутствует человек с сердцем гориллы. В буквальном смысле с сердцем гориллы. Именно поэтому я вряд ли когда-то попаду под трибунал.

— Простите, не поняла?

— Отец и дядя провели тауматургический ритуал и создали для одного тяжело больного человека новое сердце, использовав в качестве сырья сердце гориллы. Это очень влиятельный человек.

— А зачем такие сложности? — удивился я. — Зачем сердце гориллы? Донорское же лучше, нет?

— Во-первых, донорское сердце — это пожизненный прием иммунодепрессантов и преждевременная смерть из-за слабого иммунитета.

— А что, сердце животного в них не нуждается?

— Нет, ведь это не пересадка сердца гориллы, это изготовление нового сердца, которое стало на место, как родное. На то и тауматургия. Во-вторых — донорских сердец намного меньше, чем нуждающихся в пересадке. Такие вот дела, герр Нойманн: я обладаю знанием, способным спасти многие тысячи жизней. В перспективе — сотни тысяч, миллионы жизней людей, которым нужна сейчас или будет нужна в будущем пересадка. Но вот незадача — законы, запрещающие тауматургию, написаны давным-давно конченными идиотами и религиозными фанатиками, и их до сих пор не отменили.

— Эта пропаганда могла бы увенчаться успехом, если бы не тот факт, что я сам стал жертвой тауматургии, — хмыкнул я.

— Потому и стали. Будь тауматургия разрешена как таковая — не было бы необходимости в невольных жертвах. Есть много людей, которые с радостью продали бы вам свою ускользающую жизнь — например, чтобы обеспечить семью. Но — закон запрещает. Потому они умирают напрасно, оставляя нуждающиеся семьи, а тауматурги вынуждены рисковать, добывая себе подопытных.

— То, что вы говорите, само по себе гнусно, но даже если так — кто мешал вашему отцу искать тайно добровольную жертву?

— Так закон же. Честная покупка жизни приводит к появлению у семьи подопытного значительной суммы денег, к ним возникают вопросы у налоговой и полиции, а там уже один шаг до разоблачения тауматурга… Потому приходится практиковать тайно. Я понимаю, как для вас звучат мои слова — но это потому, что вы пострадавший. А де-факто есть ученые-тауматурги, есть и те, которые пользуются их услугами. Есть влиятельные люди, которые вкусили запретный плод и потому не дадут в обиду ни меня, ни мой Дом. И если бы фройляйн Айзенштайн сумела вас вытащить тайно — это не привело бы к падению Дома Райнеров, поверьте мне. Даже ваши показания не помогли бы. Неудачный выбор жертвы, как показала практика — куда более опасный фактор.

— А что ж вы так сразу взяли да признались службе безопасности? — ухмыльнулся я.

— Чистая математика. Отец и дядя зашли слишком далеко, и проблемы, созданные ими, носили кумулятивный характер. Я бы уладил все — но это было слишком сложно и дорого. Потому я использовал СБР в качестве ластика и стер прошлые ошибки, чтобы начать с чистого листа.

— Конечно, кто бы сомневался, что вы пойдете по стопам отца, — кивнула Брунгильда.

— Ни в коем случае, я ведь уже сказал, что отец зашел слишком далеко. А теперь прошу меня простить — но у меня дело к герру Нойманну.

— Да-да, я все жду, когда же вы к нему перейдете. Отвертки, правда, у меня нет, но…

Райнер покачал головой:

— Да не собираюсь я вам мстить.

— Да ладно? Я убил вашего отца и дядю, и вы…

Он снова тяжело вздохнул:

— Если человек становится на путь грабителя банков — он умрет от пули. То ли охранник в перестрелке убьет, то ли потом кто-то из подельников решит не делиться, то ли расстреляют по приговору суда. Смерть от пули для грабителя банков — это естественная смерть, понимаете? Кому мстить за эту смерть — охраннику банка, подельнику, судье или расстрельной команде? С подпольными тауматургами, которые переходят черту, та же история. То ли разоблачат и казнят, то ли среди подопытных попадется морской пехотинец… Мой отец стал на путь, который вряд ли мог бы привести его к спокойной смерти от старости. Его выбор. К тому же… Понимаете, человек не может очень хорошо делать сразу все. Обычные люди ничто не делают очень хорошо. Если человек делает очень хорошо что-то одно — он выдающийся. Если он мастер в двух разных делах — это гений. Мой отец был отличным главой Дома и гениальным ученым, а отцовство в списке его приоритетов стояло в лучшем случае на третьем месте, увы. Впрочем, поговорке «глава Дома не может одинаково сильно любить и свой Дом, и своего наследника» лет пятьсот, ничего нового. Мой отец был для меня в первую очередь строгим и требовательным главой Дома, а я для него — в первую очередь наследником. Со всеми вытекающими следствиями, как хорошими, так и плохими.

— Допустим. И какое, в таком случае у вас ко мне дело?

— Очень личное.

Он достал из нагрудного кармана визитку и протянул мне, и на ее обратной стороне я увидел надпись: «если расскажу при Брунгильде — вам придется ее убить».

— Ну ладно, давайте отойдем в сторонку.

— Это ловушка, — предупредила меня Брунгильда.

— Мы недалеко, вон в тот уголок, — успокоил ее Райнер.

— Не вздумай ничего есть или пить рядом с ним.

— Само собой, — кивнул я.

Мы отошли в самый темный угол к самому дальнему столику, Райнер достал из кармана коробочку с тремя антеннами и чем-то типа камертона, поставил на край стола и включил. Коробочка зажужжала.

— Это чтобы нас не подслушали, — ухмыльнулся он.

— Итак?

— Что вам известно об эксперименте, который над вами провели?

— Кое-что, а вам?

— А мне — почти все, но только в теории, а не что получилось на практике.

— И вы мне расскажете?

Он кивнул:

— Разумеется, но не сразу. Если очень коротко — над вами провели специфический ритуал, предположительно разработанный ацтеками. Дверь в лабораторию, где вы находились, была заперта, не так ли? Но вы замок открыли, это ожидаемо. Вы догадываетесь, как вам это удалось?

— Не очень, — признался я.

— Но вы после этого открывали и другие замки, да? Ошиблись хоть раз?

— Нет, ни разу.

— Как я и думал. Итак, герр Нойманн, я предлагаю вам сделку. Вы откроете для меня один кодовый замок, а я расскажу вам все, что знаю о поставленном над вами эксперименте. Вы выиграете намного больше, чем я.

— Что за замок?

— От банковской ячейки. Никаких ограблений — это банковская ячейка, которую арендовал еще мой дед, вот только кода не знает никто.

— Что в сейфе?

— Точно не знаю, и в любом случае это вас не касается.

— Я подумаю.

— Тут не о чем думать. Не согласитесь — я все то же самое расскажу службе безопасности. Должен ли я объяснять, что остаток жизни вы проведете в клетке, с редкими прогулками на коротком поводке?

Я промолчал: да, если спецслужбы узнают, что я способен угадать любой код — о свободе придется забыть.

— Вижу, вы понимаете расклад, герр Нойманн. Встречаемся завтра у главного входа центрального отделения Рейхсбанка. Ровно в полдень.

— Ладно, — согласился я.