Зал снова засмеялся, а журналюга, обломившись, затерялся в толпе.

А потом начался собственно бал-фуршет, и я на собственной шкуре понял смысл пословицы «все познается в сравнении». Всего пять минут назад я радовался, что наконец-то благополучно отделался от фюрера — и вот в меня вцепилась целая куча совершенно незнакомых людей, каждый из которых желал меня поздравить, выказать уважение и наилучшие пожелания.

— Это все «средний свет», — шепнула мне Брунгильда, — люди, которые пытаются завязать потенциально полезное знакомство с потенциально влиятельным человеком. Ты же фон Дойчланд.

Я только вздохнул.

Впрочем, вскоре нам удалось улизнуть в фуршетный зал, а оттуда — в танцевальный. Танцевать мы, правда, не стали: она не до конца поправилась, а я и вовсе не умею. Но зато тут стало посвободнее в плане новых нежелательных знакомств.

Впрочем, среди кучи нежелательных нашлось еще одно интересное: им оказался японский посол или атташе посольства. Вот с ним я уже пообщался охотнее: не нацист — и то хлеб. Он сам признался, что не планировал личного знакомства, но передумал, услыхав от меня японскую пословицу. Выяснилось, что он вообще-то не военный, просто служил пять лет на флоте нижним чином, затем подался в философию и литературу — а потом почти случайно попал в политику, просто потому, что бывал в Европе и завел тут и там кучу знакомых, которые внезапно сами стали влиятельными людьми.

Потом мы снова перебрались в фуршетный зал, в район для ВИП-гостей, и стали мишенью нескольких фотографов. Впрочем, щелкают издали — и бог с ними.

И вот, когда нам подали не блюдо, а целый аэродром закусок и шампанское, я уже готовился сказать какой-нибудь тост, позади Брунгильды появился еще один «поздравитель», очень хорошо одетый молодой человек моего примерно возраста, но помельче.

— Мои поздравления, герр Нойманн фон Дойчланд, — ровно сказал он, и я мгновенно понял, что он отличается от всех остальных отсутствием улыбки на лице.

— Благодарю вас, — ответил я, — жаль, не имею чести знать вас в лицо.

— Зато знаешь его по имени, — резко помрачнела Бруни, — и хватает же некоторым наглости…

Прибывший вздохнул.

— Ай-ай-ай, сколько цинизма и грубости, хотя чего я ждал от дочери Дома Айзенштайн… Позвольте представиться, герр Нойманн: меня зовут Герхард фон Райнер, и я, вашими стараниями, теперь глава Дома Райнеров.

Оппаньки.

Мне стоило значительных усилий сохранить покерфэйс, но, кажется, удалось.

— Вы выбрали удачный момент, герр Райнер, — сказал я, — потому что отвертку я с собой не взял, как назло.

Его покерфэйс, впрочем, оказался не хуже моего.

— С кем поведешься, от того и наберешься, да? Цинизм — заразная штука, надо признать, особенно если мозг — tabula rasa, чистый лист…

— Так-так-так, вот пусть непрямое, но признание, — произнесла Брунгильда.

— Простите, признание в чем именно?

— В том, что кое-кто солгал службе безопасности, будто он ничего не знал об экспериментах отца и дяди.

Райнер снисходительно усмехнулся:

— Я никогда такого не говорил. Я сказал им, что ни отец, ни дядя никогда не информировали меня о своих экспериментах, и это святая правда. Но это не значит, что я не могу иметь информатора среди их научных сотрудников…

— Райнеры, похоже, все как один — скользкий народ. Наследственное, да?

— Наследственная изворотливость — это лучше, чем наследственная глупость, фройляйн Айзенштайн.

— А ну-ка полегче на поворотах, герр Райнер, — предупредил я, — вы близки к тому, чтобы не вписаться. Раз вы теперь глава Дома — как насчет того, чтобы сводить счеты с равным по рангу оппонентом, главой враждебного Дома?

Он хмыкнул:

— Хотите, я абсолютно точно скажу, что вы думаете?

— Попытайтесь.

— Вы думаете, что Дома Райнеров и Айзенштайнов враждуют. Верно?

Я приподнял бровь:

— А это не так?

— Нет, не так.

Теперь уже ухмыльнулась Брунгильда:

— Серьезно? Что-то не верится.

— Факт есть факт. Вражда подразумевает двусторонность. Дом Райнеров никогда не враждовал с Айзенштайнами, более того, в юности мой отец был лучшим другом вашего. Вам известно, с чего началась односторонняя неприязнь вашего отца к Райнерам?

— Конечно. С того, что ваш дядя, презрев клятву врача, позволил умереть моему дяде, которого я никогда не знала.

— У меня для вас хреновая новость, фройляйн Айзенштайн. Ваш отец вас подло обманул. На самом деле, все началось еще за десять лет до того. Наши отцы учились в магической академии имени Розенкранца и были лучшими друзьями на свете. Так случилось, что девушка, на которой ваш отец планировал жениться и которую очень любил, забеременела, но в тот момент ребенок не входил в планы ни вашего отца, ни девушки. Тогда действовали жесточайшие законы против абортов — аборт чистокровного арийца приравнивался к убийству крайней степени тяжести, и единственным человеком, который согласился помочь с огромным риском для себя, был лучший друг вашего отца — мой отец. Но аборт пошел не по плану и девушка умерла. Это удалось скрыть, но дружбе настал конец. Ваш отец свалил всю вину на моего, хотя заранее знал, что обращается за помощью к военному целителю, а не к абортмахеру. Просто кстати, фройляйн Айзенштайн, вы за это должны быть благодарны, потому что если бы та девушка выжила — не было бы ни ваших братьев, ни вас, ведь ваш отец женился бы на совсем другой женщине… Ну а десять лет спустя, во время сражения при Дюнкерке, ваш дядя получил тяжелейшую рану и попал в полевой госпиталь, где главврачом был мой дядя. То, что мой дядя обрек вашего на смерть — правда, но не вся.

— Продолжайте излагать, я слежу за вашим рассказом, — холодно сказала Брунгильда.

— Первое, чего ваш отец не понял, или понял, но вам не сказал: ваш дядя был в буквальном смысле слова без лица. Он лишился глаз, носа, губ и кожного покрова лица, и мой дядя его просто не мог бы узнать. Его голова была как обгоревшая головешка. И второе… медикам в экстремальных ситуациях порой приходится принимать тяжелые решения, если раненых много, а медиков мало. Если есть легкораненый и тяжелораненый — тут все просто, вначале помогаем тяжелораненому, легкий подождет. Хуже, когда у нас один ранен тяжело, а второй — критически. Помогаем вначале первому — второй стопроцентно умирает. Помогаем второму — он все равно не факт что выживет, но первый может умереть или как минимум останется тяжело искалеченным инвалидом. Кому вы бы помогли, а? На самом деле, тут тоже есть только один правильный ответ. Если помогаем первому — у нас один гарантированно выживший и поправившийся. Если второму — в лучшем случае у нас двое калек, в среднем — один калека и один труп, в худшем умирают оба. И мой дядя в этой ситуации так и поступил — и знаете, что? Он помог обоим. Тот, второй, выжил, а ваш дядя был избавлен от участи обгоревшего, изуродованного, слепого калеки. Такие люди, к слову, часто сами просят, если могут, конечно, дать им умереть… О том, что обгоревший без лица — брат вашего отца, мой дядя не знал, но даже если б и знал… Увы. Медиков было мало, а раненых — слишком много. Но ваш отец не сумел это понять и принять.

— Приму к сведению, — ровно ответила Брунгильда и добавила: — но, как бы там ни было, факт в том, что вы знали об экспериментах своего отца и молчали.

— А почему нет? — приподнял бровь Райнер. — Понимаете, с точки зрения закона я вправе не доносить на главу Дома, если только дело не государственной измене. С точки зрения морали… Тут тоже все не так очевидно.

— Ну да, действительно, — саркастично сказал я, — живодерские эксперименты на людях — довод спорный.

Райнер слегка усмехнулся:

— Два аргумента. Первый — не совсем на людях. Я озаботился и установил личности первых двух жертв того же эксперимента, который поставили и на вас. Первый — аферист, обманывавший пожилых людей. Второй — торговец наркотиками. Я не усмотрел ничего плохого в том, чтобы эти люди своей смертью принесли пользу, хоть частично искупающую причиненный ими вред. Отец и дядя только на таком отребье и проводили эксперименты, я это и раньше знал. То, что к ним каким-то образом попали и вы — явная ошибка.