— Хм… Ладно, будем надеяться, что в этот раз обойдется без казусов.

Далее последовала серия вопросов о моем прошлом — на что я отвечал одно и то же: «не знаю или не помню». Агенты выглядели озадаченными: врачи-консультанты ошиблись, первый случай тотальной амнезии — или же я просто обманываю детектор?

— Ладно, — сказал Финч. — Давайте перейдем к тому, что вы помните самым первым.

— Я открыл глаза в помещении, которое определил как лабораторию. Я находился в лежачем положении на столе, зафиксированный за руки и ноги.

— Там был кто-то еще?

— Нет.

— Что было дальше?

— Я освободился и выбрался из этой комнаты.

— Как именно вы освободились?

Скользкий вопрос… Скажу про кодовую фразу — будет вопрос «откуда я ее знаю». А я не собираюсь раскрывать свой талант угадывания.

— Мой ответ может повредить третьим лицам, которые ни в чем не виноваты.

— Там были третьи лица?

— Нет, их там не было. Но мой ответ может им повредить, а я не хочу им вредить.

— Каким образом им будет нанесен вред, если они непричастны?

— Ответ и на этот вопрос может им повредить.

Тут вмешался граф:

— Секундочку! — и достал телефон.

Через тридцать секунд у меня в кармане завибрировал мой: это пришло сообщение «вы говорите о недостаточно прочных наручниках?»

— Вроде того, ваша светлость, — сказал я вслух.

— Ну, за это вам точно не стоит переживать, — ответил граф и обратился к агентам: — герр Нойманн порвал приковывающие его наручники и, как видно, благодарен их производителю за это. Само собой, что мои слова — не для протокола.

— Как скажете, — согласился агент.

Я мысленно перевел дух: хорошо, что в свое время я создал у графа такое впечатление. Сейчас это мне помогло.

Затем Финч возобновил допрос:

— Как вы выбрались из лаборатории?

— Через дверь.

— Она была не заперта?

— Довольно очевидно, что человек не может выбраться через запертую дверь, не так ли? Похоже, господа экспериментаторы вполне доверяли средствам фиксации, меня даже никто не охранял.

Это был рискованный момент: мне пришлось конструировать ответ так, чтобы он состоял из двух правдивых фраз, но допрашивающие восприняли ее как одну. Обмануть детектор нельзя — а допрашивающего можно. Даже не обмануть, а перехитрить.

— Что вы знаете о поставленном над вами эксперименте?

— Факт его проведения.

— Как вы это узнали?

— Из слов сотрудницы лаборатории.

— Она говорила в вашем присутствии?

— Да.

— К кому она обращалась?

— К кому-то, кого называла «герр Райнер». Она говорила это по телефону.

— Это произошло до того, как вы освободились?

— Нет, после.

— Простите, не понял, как такое возможно?

— Я сидел в ее кабинете, в шкафу для одежды. Она не знала, что я там.

— Вы видели ее или только слышали?

— Видел через щелочки в дверце.

— Вы сможете ее узнать по фото или вживую?

— Возможно, но не факт.

— Вы видели ее лицо?

— Видел, но мельком.

— Что было дальше?

— Мне нужно посоветоваться с адвокатом. Герр Айсманн, выйдем в коридор?

Мы вышли за дверь и я тихо сказал:

— Вам известен дальнейший ход событий?

— В общих чертах. Вы применили силу, чтобы спастись из места, где вас незаконно удерживали.

— Ну, если быть точным, то конкретно та сотрудница не представляла непосредственной угрозы для меня, только непрямую. Но мне пришлось ее убить. Как мне следует отвечать далее?

Айсманн несколько секунд раздумывал, затем спросил:

— Знает ли об этой детали граф? Если «нет» и вы не хотите, чтобы он знал — можете не отвечать или я отвечу за вас, что эти вопросы причиняют вам огромные неудобства. Ко мне ведь детектор не подключен.

Я чуть приподнял бровь:

— А что, если б граф не знал — то и вы бы ему не сообщили?

— Нет. Поясню одну вещь, герр Нойманн. Я выучился в университете на деньги графа и связан с ним пожизненным контрактом — как юрист. Также я присягнул Дому Айзенштайн — как юрист. Что безусловно ставит профессиональную этику, в том числе требуемое законом сохранение тайны клиента, выше любых моих обязательств перед его светлостью. Он назначил меня вашим адвокатом, прекрасно зная об этом, следовательно, его это устраивает, и я очень удивлюсь, если он начнет спрашивать меня о том, что касается только вас и меня.

— Понятно. Ну граф-то знает, потому я и спросил вас, знаете ли вы.

Он хлопнул себя по лбу:

— Простите, я порой медленно соображаю спозаранку. В любом случае, с вашей стороны это была самооборона, а та сотрудница — соучастница преступления относительно вас. Ваше право на применение силы совершенно очевидно, а любые попытки поставить вам в вину все, что вы сделали с целью спасения из рук преступников… юридически ничтожны, скажем так. Впрочем, есть вероятность, что господа агенты попытаются использовать это как рычаг давления на вас… Но я тут как раз для того, чтобы поставить их на место.

— Зачем им давить на меня?

— А это у них профессиональная деформация такая. Они предпочитают сотрудничество «по вертикали» — поставить вас на колени и заставить сделать то, что вы сделали бы и добровольно. Просто потому, что так у них больше контроля — ну там, гарантия, что вы не откажетесь от своих показаний и так далее. Это с их стороны даже не умысел или злоупотребление — это именно что профессиональная деформация.

— Понятно. Советуете говорить, как есть?

— Смотря как вы рассматриваете СБР. Если как союзника, от которого ждете защиты и помощи в наказании преступников — то лучше говорить правду. От профессионального завихрения этого союзника я вас огражу.

— Спасибо, понял.

Мы вернулись в кабинет, Кляйнер снова нацепил на меня контакты, задал три калибровочных вопроса и убедился, что калибровка на месте.

— Итак, что было дальше?

— Дальше я выбрался из шкафа и заколол эту сотрудницу отверткой.

— Потом?

— Сел за ее компьютер и грохнул все данные по эксперименту.

— И зачем вы это сделали?

— Стремление нанести максимально возможный урон враждебным по отношению ко мне лицам.

— М-да… Герр Нойманн, вы собственноручно грохнули доказательную базу в этом деле, большую ее часть… При этом у вас не наблюдается никаких отклонений и вы не знаете, какой эксперимент на вас поставили. Отсюда вопрос — а был ли эксперимент, если о нем говорила сотрудница, и это единственный аргумент?

— А разве вы сами не признали, что настолько обширная амнезия науке неизвестна?

Агенты переглянулись, Кляйнер пожал плечами, а Финч сказал:

— Ну и смысл этого эксперимента? Испокон веков известен другой, более простой способ обеспечить уничтожение информации в чужой голове, знаете ли.

Я усмехнулся:

— А вы взгляните вот с какой точки зрения. Я понял, что нахожусь в опасности среди врагов, потому что был прикован к столу, и действовал соответственно. Теперь представьте, что я открываю глаза не на лабораторном столе, а в нормальной, светлой палате, и вижу над собой участливые лица врачей… Моя реакция была бы совершенно иной. Я думал бы, что нахожусь среди друзей. Мне можно было бы скормить любую байку и свалить вину за мою амнезию на кого угодно. Можно было бы подсунуть мне смазливую девчонку, которая назвалась бы моей любящей женой, рассказала бы, что мы с ней — убежденные монархисты, коммунисты или иные террористы, что Рейх — тирания, поработившая мир… Если голова — чистый лист, туда можно вписать что угодно, и все это я принял бы как свою точку зрения. Пропаганда вынуждена «пробивать» убеждения и мировоззрение человека — но если у него их стереть, то и пробивать нечего. Просто пиши, что хочешь. Безусловно, если бы я прожил достаточно долго, то начал бы сопоставлять то, что мне сказали, с окружающей действительностью, но с кем-то менее умным и не обладающим критическим мышлением это прокатило бы только так.