Катрин открыла объектив, направила аппарат на Роте, щелкнула затвором.

Пауль обратился к Бригитте:

— Скажи, где ж ты нашла эту паршивую бумажку?

Бригитта насторожилась, ответила неопределенно:

— Подобрала.

— Где?

— Какое это имеет значение, Онкель?!

— Ну, если это тайна, то можешь не говорить.

— От вас мне нечего скрывать. — Бригитта шмыгнула носом. — Полезла за платком в курточку, что в шкафу висит, а там... Развернула... Гюнтер на меня глядит.

— О, это уже другое дело, — произнес Онкель.

— Бригитта, держи! — крикнула Герда. — Будет тебе нюни-то распускать. Будто на Гюнтере свет клином сошелся. Сколько ребят в городе! Вот Катрин подцепила русского летчика и порхает с ним. — Герда захохотала. Все невольно посмотрели на нее.

— Бригитта, а Бригитта, — говорила Герда, ни на кого не обращая внимания, — а ты видела вчера солдатика? Маленький такой, рыженький, конопатенький. И фамилия у него смешная — Бантик. — Герда проворно выполнила операцию. — Так этот Бантик весь вечер возле меня крутился, танцевать приглашал. И что-то говорил, говорил: сто слов по-русски, два — по-немецки. «Знаток», видать, немецкого. — Герда распрямилась, передала фотоаппарат Бригитте, продолжала: — Бантик весь вечер шептал мне какие-то нежные слова. Они, по-моему, звучали так. — Герда артистично выбросила вперед руку и продекламировала: — «Хорошо бы, фрейлейн Герда, спикировать на тебя да унести в заоблачную высь, закрутить, завертеть вихрем, и — поминай как звали...» — Герда передохнула. — Видишь, какой он, Данила Бантик. Такой не только в сердце, в самые печенки без спроса войдет.

Молодые работницы слушали Герду, а пожилые про себя улыбались, делали вид, что не замечают ее незатейливой болтовни.

— Ну и что, пустила ты в свои печенки Бантика? — спросила Катрин.

— Может быть, и пустила бы, — ответила после небольшой паузы Герда, — да боюсь, как веретено, все бока просверлит.

— Как будто своих ребят нет, — заметила старая работница Краузе, строго глядя на Герду. — Русский сегодня здесь, а завтра...

— Вы не правы, фрау Краузе, — возразила Катрин. — Откуда вы знаете русских? Вы видите их лишь из щелок жалюзи своего окошка.

— Распалилась, — прервала Герда. — Сейчас закипит.

— Не шути, Герда, — строго перебила Катрин. — Мне тоже однажды подруга такое сказала, что я не спала всю ночь.

— А я, думаешь, спала? — еле слышно сказала Бригитта. — Глаз всю ночь не сомкнула.

— Не о тебе речь, — словно не расслышав слов Пунке, заметила Катрин.

Бригитта низко опустила голову, про себя подумала: «Щадишь, Катрин, щадишь».

В разговор вмешался Пауль Роте:

— По-моему, верно говорит Катрин. Наши плохо знают русских. Они, скажу я вам, необыкновенные люди. Да, да, прямо-таки необыкновенные. — Роте поудобнее уселся на столике. — Я вам расскажу... Вы работайте, это не помешает, — заметил он, поправляя волосы. — Я вам расскажу об одном случае. Очень характерном... Было это почти в самом конце войны. В глубоком подвале под Цоссеном (вы знаете этот небольшой городок) размещалась команда наших солдат. Они выполняли на первый взгляд маленькие, безобидные задания — перехватывали шифрованные радиограммы русских, искали к ним ключ, докладывали начальству. Эти солдаты не стреляли в русских, более того, они их никогда в глаза не видели. Сидели себе с наушниками и шарили по эфиру...

Пауль прервал рассказ, обвел взглядом работниц.

— Среди этих солдат был и довольно пожилой мужчина, его называли старичком. Он никогда не разделял взглядов наци и в душе скорее был демократом. Он тоже не стрелял в русских, не убивал их, тоже делал свое дело. А дело-то это, как потом оказалось, не такое уж безобидное. Солдаты, сидевшие в бункере, иногда раскрывали такие тайны, что можно было диву даваться.

Роте встал, подошел к Бригитте, посмотрел, ладится ли у нее работа, продолжал:

— Кажется, в конце апреля в Цоссен ворвались русские танки и, конечно, всех этих крыс выкурили из подвалов. В бункере сначала разорвалась граната, потом о стенки защелкали пули. «Капут пришел, капут!» — кричали наши солдаты, ничком падая на цементный пол. Вскоре в подвал вбежал русский автоматчик с перекошенным лицом и заорал: «Хенде хох!» Наши солдаты так и остолбенели. Естественно, первым поднял руки старичок, полез наверх. За ним подняли руки и другие. Наверху шел бой, жестокий, злой. Построил наших связистов русский автоматчик и крикнул: «Вперед!» А сам автомат в спины наставил, думал, что убегут. А куда им бежать-то, чувствуют, раз русские в Цоссене — войне конец, значит, скоро, дай бог, по домам. Привел автоматчик наших связистов к командиру, капитану по званию, — что, мол, будем с ними делать?

— Расстрелять! — громко сказала Катрин.

Бригитта резко повернулась к Патц.

— Да, да, Бригитта, и не смотри на меня так. Если они фашисты — расстрелять! — подтвердила Катрин.

Роте покачал головой:

— Русские поступили иначе... Они допросили пожилого солдата, допросили других. Связисты назвали им немецкие коды. И русские простили солдат, отпустили на все четыре стороны: ступайте, мол, по домам и расскажите всем, кого увидите, — войне конец.

В цехе раздался звонок — обеденный перерыв. Все встали, направились в буфет. По дороге Пауль спросил Бригитту:

— Ты знаешь, кто был тот пожилой солдат?

— Я догадалась, Онкель, — шепнула она. — Это были вы.

Роте кивнул. Он больше ничего не сказал этой черноволосой, под мальчишку подстриженной девочке. Она, может быть, кое-что уже поняла сама.

Эрна Пунке любит гулять по вечерам. Привыкла. Когда Бригитта была еще совсем маленькой, Эрна возила ее в старой коляске. Потом, когда дочка стала на ножки, Эрна водила ее за ручку, рассказывала сказки. Теперь Бригитта взрослая, и все равно фрау Эрна, если дочь не бывает занята, приглашает ее на прогулку.

Маршрут у них один и тот же, знакомый до мельчайших подробностей: торная дорожка, что виляет по берегу озера, беседка на небольшом каменном выступе, где они, как правило, отдыхают, причал для лодок, вывороченный не то бомбой, не то бурей огромный дуб, на кроне которого, по-видимому, когда-то было гнездо.

Вечерами здесь бывает особенно тихо: не шелохнутся в воде камышинки, не вспорхнут примостившиеся на ночлег пичужки, не всплеснет лишний раз рыба.

В тот вечер они долго шли молча. В воздухе пахло черемухой, клевером, мятой. Солнце, клонившееся к горизонту, казалось, сеяло в глазах фрау Эрны золотистые искорки, играло разноцветными блестками в волосах.

Тишину вспугнул своим криком павлин. Они водились здесь, в роще, по ночам устраивались на верхушках сосен и пугали своим истошным, почти человечьим криком людей.

Бригитта встрепенулась и погрозила павлину пальцем.

— Ты заметила, мама, он всегда на этом месте пугает нас.

— Дает знать, чтобы мы отдохнули, дочка, — сказала фрау Эрна и повернула к беседке. Маленький деревянный шатер на шести опорах, под дощатой с резными карнизами крышей, приютился почти на самом берегу озера.

Вода в озере тихая, словно подернута масляной пленкой. В стороне — кувшинки. Здесь очень много кувшинок — желтых, белых, даже розовых.

— Ты почему-то грустна, мама? — спросила Бригитта, поправляя волосы. — Устала?

— Я ходила в школу. Посмотрела, как готовят классы.

— И в каникулы не сидится...

— Надо, дочка. Придут ко мне самые маленькие. Начну учить их жизни. — Фрау Эрна заметила, как камешек, нечаянно тронутый ее ногой, скатился по ступенькам лестницы, булькнул в воду, оставив за собой круги. — Недавно я прочла книгу. В ней, по-моему, хорошо, очень верно сказано, дочка: самое дорогое у человека — это жизнь, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы... Понимаешь, самое дорогое у человека — это жизнь. Людей надо учить жить, Бригитта. Учить так, чтобы их не мучил вопрос: не бесцельно ли я прожил свои годы? Что я сделал полезного для себя, для других, таких же, как я? Вот тут недалеко лежит дуб. Ты видела, какая на нем надпись вырезана?