Цинин отдернул занавеску, посмотрел на карту, провел карандашом по ниточке, обозначавшей границу. «Тут проходит граница двух миров, — подумал он. — И очень удобно работать в ГДР западной разведке: всю территорию можно пересечь за несколько часов. Утром агент — в Лейпциге, вечером — в Западном Берлине. Ищи-свищи ветра в поле».

В кабинет постучали.

— Войдите!

— Старший лейтенант Вилков прибыл по вашему приказанию.

— Давненько мы с вами не виделись. — Цинин протянул Косте руку. — Садитесь, пожалуйста.

Василий Григорьевич и сам сел в кресло.

— Как живется, Константин Петрович? — спросил Цинин и пододвинул Вилкову пачку папирос. — Курите.

— Спасибо. — Костя взял папиросу, но не закурил. Он положил ее на край стола на суконную зеленую скатерть.

— Радиостанция, говорят, неплохо пищит, — пошутил Цинин. — Мне недосуг слушать, но народ доволен. Особенно концертами по заявкам.

— Письмами заваливают, — сказал Костя. «Голубку» десять раз на неделе крутим.

— Крутите, крутите, Константин Петрович. Эта «Голубка» полезна. Приносит людям радость, наслаждение. Шульженко поет? — спросил Цинин.

— Она. И так задушевно, товарищ генерал.

— Люблю эту актрису. И кажется, голос-то небольшой, а прямо за сердце берет. Ничего, брат, не попишешь — искусство! «Голубка» эта не вредна, — повторил свою мысль Цинин. — Вредны другие «голубки», Константин Петрович, которые с той стороны прилетают, — красненькие, беленькие, голубенькие, фиолетовенькие.

— Листовки? Засылают, гады, — мрачно сказал Костя. — И к нам попадают.

— В этом-то и беда. Мы уже поручили комендантскому взводу собирать утречком.

— Контрмеры нужны, товарищ генерал. — Вилков взял папиросу. — На атаку атакой отвечать.

— Кое-что предпринимаем. Наступление, как известно, лучшее средство обороны. Но все это между прочим, товарищ Вилков. Это сейчас, пожалуй, не главное. Когда есть радио и начинает входить телевидение, листовки становятся рудиментом. Правда, при одном условии... — Василий Григорьевич вынул из стола пачку листовок. — Если наши недруги не будут применять такие средства доставки листовок, как агитационные мины, воздушные шары, гондолы...

— Даже шары и гондолы пустили в ход?! — воскликнул Костя.

— По воде и воздуху. Ветер в нашу сторону — и пускают: прибьет, мол, где-нибудь. Вот эту пачку выловили сегодня. А вчера шары пускали. — Цинин бросил на стол свертки. В них были листовки, белоэмигрантская газета «Посев». — Главное сводится сейчас вот к чему. — Он швырнул свертки в угол. — Здесь, в городе или где-то поблизости орудует группа агентов, во главе ее стоит, видать, матерый разведчик. Она-то и проводит, очевидно, всю эту работу. Немецкие товарищи попросили помочь нащупать эту группу и обезвредить ее. — Генерал вышел из-за стола. — Мне доложили, что на следы этой группы случайно напали вы. Хоть вы и не разведчик, но все же...

— Товарищ генерал. — Костя встал, но Цинин сделал жест, чтобы он сидел, — Боюсь, что мои наблюдения отрывочны и недостаточно глубоки, но я постараюсь.

— Прошу, прошу вас, Константин Петрович. — Цинин сел напротив Вилкова.

Костя рассказал, как он познакомился с эмигрантом Николаем Сидоркиным по кличке Кока, как встретился с ним, как потом в ресторане «Грот» познакомился с девушкой по имени Вальтраут, которая живет в Восточном Берлине.

— В «Гроте» какой-то фотограф снимал танцующих и нас, конечно, сфотографировал, — докладывал Костя, — Кока убедил меня: мол, это для фотоателье, для рекламы.

— Можно ожидать, что эти снимки сыграют свою роль, — вставил генерал.

— Несколько раньше я встречался с Кокой еще раз. В гасштете «Добро пожаловать», за городом. Я был на охоте, зашел в гасштет перекусить, там был и Кока, с ним еще несколько немцев. Сидели, разговаривали. С хозяином у меня старая дружба — давно охочусь в тех местах и захожу к Петкеру.

— Вы там пили?

— Выпил, товарищ генерал, пива.

— И этот факт, очевидно, взят на заметку?

Костя попросил разрешения закурить.

— Курите, — сказал Василий Григорьевич.

Костя прикурил от зажигалки, затянулся, разогнал ладонью дым.

— Думаю, что да. Потом я опять видел Вальтраут.

— Фотокарточка есть? — спросил генерал.

— Вот она, красавица с мушкой на щеке! — Костя вынул из внутреннего кармана кителя карточку Вальтраут. Генерал внимательно посмотрел на фотоснимок, нажал кнопку, вызвал дежурного.

— Сделайте несколько копий и верните мне. Продолжайте. — Цинин подпер подбородок ладонью. — Я слушаю.

— Потом Вальтраут как бы нечаянно уронила карточку: на ней мы сняты вместе. Говорит, вручил ее Кока. Я попросил подарить карточку. Она отказала: «Пусть, мол, лежит вот здесь. Вы будете всегда рядом со мной». — И положила фотографию в сумочку.

— Вы не настаивали, чтобы она все же подарила вам фото? — спросил генерал.

— Нет, я поцеловал ее в щеку и попросил фотографию, где она снята одна: на память, мол.

— Хорошо.

— Ну вот: потом я старался ее напоить покрепче, спрашивал о друзьях-товарищах. Она захмелела, положила голову мне на плечо и сказала: «Эх, Коста, Коста, нет у меня настоящих друзей-товарищей. Ты у меня один-единственный, простой, сердечный. С тобой можно пошутить, посмеяться... А эти что? Кока... Ты знаешь ведь Коку — подонок, прихвостень. Служит, как пес, одному гаду». «Кому же?» — спросил я осторожно. Вальтраут улыбнулась, ответила: «Тебе все равно. Ведь ты его не знаешь». — «А может быть, знаю, Вальтраут». — «Есть тут один гад. Рядом с ним всегда блудливая кошка. Тощая, сухая как выдра. Противно даже имя называть». Вальтраут повернулась ко мне, взяла за руки и сказала: «Коста, дорогой Коста, увези меня отсюда. Хоть на край света увези. Тошно мне здесь, ой, как тошно».

— Расчувствовалась...

— Я успокоил ее, походили по скверику, проводил на вокзал. А спустя неделю снова встретился.

— Как она выглядела? — спросил Цинин.

— Была весела, жизнерадостна, сыпала поговорки, пословицы. Она очень любит русскими пословицами щегольнуть. Смешно так. Например, говорит: «Ты мне нужен, как собаке вторая нога», «Я сяду в твои сани, а ты в мои не садись».

Василий Григорьевич воскликнул:

— Черт возьми, видать, прошла школу!

— Вальтраут щебетала, как птичка, а когда выпила, опять загрустила, будто ее подменили. И снова начала плакаться, горе изливать: «Не жить мне здесь, Коста, увези меня. Понимаешь, не могу переносить морду этого гада, его моргающий глаз, его потаскуху». «Ты что влюбилась в кого-нибудь? — спросил я ее. — Скажи, я, может быть, помогу, утешу». «Влюбилась! — с вызовом ответила она. — Он лезет, а я его гоню прочь, моргалика. Влюбилась! Он, гад, купил меня, купил... И теперь пользуется мной, как...»

— Имя так и не назвала? — спросил генерал.

— Выпила еще немного, успокоилась и заплакала. И носом, как девчушка, зашмыгала, ладонью слезы вытирает, — рассказывал Костя. — Я сказал ей: «Да перестань же ты кваситься, возьми себя в руки». А Вальтраут, как будто опомнившись: «Коста, он тебя хочет видеть. Просил меня познакомить с тобой». «Кто это загадочный «он»?» — спросил я ее. Она ответила: «Ты его не знаешь, Куртом зовут». «Куртом! — воскликнул я и спохватился. — Ах да, Куртов в Германии хоть отбавляй, — добавил я тут же. — После войны встречал одного Курта, интересный, говорю, человек, в плену у нас был, многое там понял, узнал и теперь мастером на заводе работает». «Не тот Курт, — сказала Вальтраут. — Этот на другом специализируется, он торгаш. Покупает и продает, продает и покупает».

— Ну и вы дали, разумеется, согласие на встречу? — спросил Цинин.

— Посоветуйте, товарищ генерал. Согласие-то я дал, но, если ошибся, можно еще все исправить. Время есть. Встреча в гасштете «Добро пожаловать», у Петкера.

Генерал потер переносицу, подошел к окну.

— Солнце, Константин Петрович, солнце... И май, черт возьми! Семь лет, как отгремела война. Семь лет! Мир, покой, пчелки с цветка на цветок порхают. Благодать!