Смотрит он на Варю с бабкой да смеётся, даже вида не сделает, что и не над ними.

С детства его Варя не любит, хоть по возрасту равны они. Вроде и не делал ничего плохого, а как глянет на него Варя, так внутри что-то и поднимается. Да и он не сказать, чтобы Варвару жаловал. Хотя этот ни с кем дружбы особой и не водит. Как и вражды ни с кем не ведёт. Ровно у него всё да свободно. Что ветер в поле, без привязок. Не по нраву такое Варе — чуждое сразу ощущается.

Потому и сейчас прогнать его захотелось.

— Чего глазеешь? — заголосила Варя. — Работать бы лучше шёл, кузнец уж небось заждался!

— А я и думаю, — и смутиться Тихон не подумал. — Чего это ночью петух голосить вздумал. То ж, оказывается, Варвара, не-краса которая, на забор залетела да голосить принялась.

Встрепенулась на самом заборе Варя от придумки такой. Сама бы она, наверное, до ответа такого не додумалась. А потому ещё сильнее на язык Тихонов острый разозлилась. И бабка тоже разозлилась — это ж надо, внучку пригожую додумался не-красою назвать!

— Варвара, ну-ка кинь в него горшком этим! Да прям в лоб дурной меть — чтоб околесица всякая туда не лезла больше! — строго на Тихона глядя, велела бабка. А сама уж коромысло половчее перехватывать стала. Мало ли. Если Варя вдруг промахнётся.

— Вот ещё, бабушка, — отозвалась Варвара, заботливо горшок на место ставя. — Посуду ещё на всяких переводить. Так уберётся.

Гордо Варя тогда с забора соскочила. Почти и платьем-то за него не зацепилась — так, только ткань натянула об деревяшку. И, на Тихона не глядя вместе с бабкой к дому пошла. Уж и позабыли они, что ругались вроде как.

Усталость на Варю наваливать стала — да разве же завалишься отдыхать с утра самого? Дел-то на хозяйстве много: избу прибери, еды наготовь, скотину образь. Это хорошо, хоть печи топить не надо — и так тепло.

Бабка уж вроде и не ругается. И не выясняет, чем Варя ночью занималась. А Варя и рассказывать не спешит — всё равно или не поверит, или опять гонять по двору начнёт. Пусть лучше о своём каком думает.

Полдень уж близился почти, когда Варя за водою на колодец пошла. Как раз коромысло на плечи закинула, с вёдрами лёгкими пока что по бокам навешанными. Да по тропе от дома пошла.

К колодцу-то идти хорошо — под горку, ноги сами по земле перебирают, глаз травой да деревьями молодыми любуется. Пенье птичье слушать можно. А уж обратно-то и не до пенья с деревьями. Там уж идти тяжелее. А если ещё гуси соседские тебя приметят... Оно и свои-то не добрее — шеи выгибают, крыльями растопыренными пугают, шипят, как змеюки подколодные. Хитрые самые ещё воду тебе расплескать норовят — так и лезут грудью на вёдра переполненные. А которые без ума, зато со злостью особой — те куснуть зубами острыми норовят. Знают ведь, проклятые, что ничего ты им, с коромыслом на плечах, не поделаешь. Так и издеваются.

Хорошо, всё-таки, что гусей есть додумались.

Подходит уж Варя к колодцу, смотрит, а там Велижанка уже. Стоит, голову склонила, внутрь колодца чего-то смотрит, будто любуется. Это часто теперь с Велижаной делается — подойдёт куда, да и смотрит без мысли всякой. Не говорит, дичится теперь. И есть она, и нету её одновременно. Вроде и не делает дурного ничего, а всё равно — так и хочется отворотиться от неё. Как если сам немного виноват, что такою девка стала.

Это ж Варя ей про то гадание — с зеркалом — рассказала. Слышала от бабки, как та соседке рассказывала, что деда так и разглядела, да и потом не просмотрела. Похвастаться решила — гляди, мол, какая у меня бабка — ведунья почти. А Велижанка и повторить решила. Тоже, может, ведунье быть хотела. Только не повезло ей, в отличие от бабки.

Остановилась Варя. Мнётся. Вроде и подойти надо. И не сделает ей ничего Велижанка — хорошо, если поглядит просто. А всё равно будто не пускает Варю чего.

У Дарьи-то таких мыслей не было. Вон она — тоже к колодцу подходит, бёдрами круто ведя. Дарья — кузнецова жена, баба крепкая да боевая. Кажется, ежели чего с мужем случится, то и сама с огнём совладать сможет. А тут чего-то перед водой оробела. Видит Варя — подошла Дарья к колодцу. Ведро осторожно на край поставила. Да на Велижанку глядит. Осторожно так, будто напугать боится. Но и до вечера стоять рядом не собирается. Велижанка как раз голову на Дарью подняла — Варе со спины Веллижанковской видно. И видно стало, как глаза Дарьины круглеть начинают. И подбородок всё ниже да ниже, к груди плотной опускается. Даже губу нижнюю на себя оттягивает.

Сделала Дарья шаг назад несмелый. Ещё один. Это кузнеца-то жена, которая слова иногда вымолвить никому не даст! Чуть во второе ведро и не села.

Закололо внутри у Вари. Закручинило сразу — чего ещё с Велижаною приключиться могло? Побросала Варя вёдра со звоном да и побежала к колодцу. Дёрнула за плечо подругу, уж чего угодно от неё ожидая.

А Велижана просто взяла, да и обернулась к ней. Глазами честными на Варю посмотрела. Удивлёнными немного. И всегда у Велижаны что ли они такими были — что орехи? Когда в середине будто ядро коричневое, а по краям — зелень торчит?

Улыбнулась ей Велижана.

— Здравствуй, Варвара, — говорит. — Чего-то у меня мамка перетревожилась сегодня: встала я, а она, меня как увидала, чего-то и расплакалась. Говорит, не случилось ничего. Только воды попросила. Ладно, побегу я!

Вытянула тогда Велижанка ведро из колодца, подхватила ловко, будто и веса в нём никакого нет, да птицей резвою к дому побежала. Легко так. Как после болезни отступившей.

Смотрят ей Варя с Дарьей вслед, глазам поверить не могут. Переглянулись, друг о друга вопрошая будто, не привиделось ли. А Велижанка уж во дворе своём скрылась — как птицей залетела.

— Надо ж, — ошарашенно Дарья сообщила. — Ни с того, ни с сего заболела, так же и выздоровела. Ох, и к чему бы это...

А Варя ток смеётся. Она-то догадалась, к чему это и от чего. И чего это за младенец был, который среди поля голосил.

Всё-таки, не зря она на поле бегала.

Долго Варя обычно спать укладывается. То лежанка неудобная, то солома через потёртости по бокам колет, то скрипит чего, то ветер по сеням гуляет. Не порядок какой-то. Но не сегодня только — Варвара-то намаялась, чуть до вечера дотерпела.

Родители уж на печку забрались — любимое их там место. На печке и Варя спать любит — особенно холодно если на улице — Карачун[1] когда лютует, вихри снежные на землю запускает. На печи тогда только и можно схорониться. А то по углам такой сквозняк трескучий гуляет — того и гляди Снегуркой оборотишься. От такого сразу как-то ближе держаться друг к дружке хочется. Да говорить поменьше — мало ли, придёт на голоса человечьи дух снежный... Только думать можно о чём, узоры льдистые на окне рассматривая.

А летом-то Карачуна бояться не следует. И в сенях улечься дозволительно.

Только голова Варина на лежанку упала, враз уплывать она куда-то стала. Вроде и не спит ещё, только телом всем пошевелиться лень. И удачно так улеглось сразу — и не колет нигде ничего, не жмёт, не притирает. И трёкот избяной ночной по ушам не щёлкает, а будто и успокаивает даже. Тихо в избе. Лучинка только в углу поблёскивает — бабка ещё пряжей занимается. Видно Варе как руки торопливые ловко с ниткою толстой управляются. Да как тень неровная на угол избяной напрыгнуть норовит, а огонёк от лучинки ей противоборствует: извивается, горбится обманчиво да веточкой вытягивается. Уж двоится в глазах у Вари от этого. Веки всё тяжелее и становятся. Разум уплывает будто из неё. Искорки только разноцветные, что от огонька отделяются, глаза застилают.

Так и пришлось глаза сомкнуть. Слушать теперь можно только, как лучинка потрескивает. Как сверчки на улице песни лунные поют. Как бабка всё с пряжей перебирается. Слушать да уплывать отсюда. В сон живительный.

Обняло всё тело Варино теплом домашним, живительным. Да и разум под него затих.

Ничего ей не снилось. Будто темнота и пустота только перед глазами стояла. Как поле безлунное. Только отголоском, на границе самой размышлений мысль приятная плескалась, что сдюжила всё Варвара. Вернула Велижанку. Сил это даже на сон крепкий придавало.