Ладно. Молодая ещё.

Отошла тогда Анисья в сторону — к своему углу. И нырнула туда, где пряжу обычно складывала. Повозилась там — долго так, что аж Варвара заинтересовалась, чего это бабка там ищет.

А та распрямилась да обратно направилась. В руках клубок небольшой неся. С мышонка размером. И цветом такой же.

Догадалась Варвара, чего бабка делать собралась. И впервые за день сегодняшний радость её взяла. Значит, не будет отговаривать.

Бросила Анисья клубок в корыто и давай в воде тёплой его водить. Водоворот делая. Сначала рукой старческой — а потом и сам закрутился. Без помощи человеческой. А за ним и клубок увлёкся. Вроде даже отливать золотом стал. Или это так от жары мерещится.

Пропитался будто клубок знанием сильным. Да сам Варе в руку и прыгнул. Обрызгав всю основательно. Варя только посильнее его в ладонях зажала. И биение внутри знакомое какое-то почуяла.

— Поторапливайся, — бабка Анисья ей велела. А сама тяжело как-то на Варю глянула. Будто знает больше гораздо, чем говорить хочет.

— Ба... А ты чего видала? — тихо очень Варвара спросила. Даже голоса своего не узнала толком.

— Чего видала! — вроде взъерепениться бабка собиралась. Да не получилось шибко. Будто виновато даже голос прозвучал, что колокол старый. — Чего видала — того и сама скоро узнаешь. А теперь иди, покуда не привязала.

Подпрыгнул на этом клубочек в руке у Варвары. А та только ладонь бабке раскрытую протянула:

— На. Привязывай.

Хитро бабка на руку Варину зыркнула. А потом собственной отмахнулась:

— Тебя привязывать — это цепь нужна. Что на быка!

Ничего ей Варя не ответила. Улыбнулась только да из дому выйти поспешила. Подумав успев, что никакой ругани ведь бабка не высказала. И остановить не попыталась. Видно, понимает она больше гораздо, чем показать пытается.

У Вари тогда в груди затеплелось. И с улыбкой да надеждой робкой выпустила она клубок промокший из рук. Который вокруг ног ей сначала закрутился, а потом и вперёд через траву побежал. Пришлось и Варваре за ним ускориться.

***

Искры буквально из-под пальцев у Годаны летят. Как только пряжу не подпаляют? Да просто затушить их Годана успевает взглядом зелёным. Глянет на искру — и сразу в снежинку та обращается. На пол земляной падает. Не тает только. А по воздуху всё к лежанке веточной перемещается. Словно на рану Тихонову заскочить старается. Не боятся эти снежинки диковинные крови оборотнической.

Тяжело Тихону вниз, на снежинки эти смотреть. Будто отрывается от этого что в голове да в груди пораненной бултыхаться начинает. На мать тоже несподручно глядеть — у той волосы длинные, цвета хвоста беличьего, то и дело сами собой в змей закрутиться стараются. А так у Годаны бывает, только когда сердитая она в край. Того и гляди в камни взглядом обращать начнёт. Так что Тихон на всякий случай в окошко землянки уставился. А за ним — лес дремучий темнеет. Непонятно даже поначалу — день на улице или ночь. В дремучести такой всё одно. Что зимой, что летом. Смешно даже Тихону стало. Да засмеяться толком не смог — сразу в груди зарезало.

Подошла к нему торопливо Годана.

— Говорила же тебе, окяанному — не собака ты, чтоб с людьми жить!

Поднесла к лицу его цепочку вытканную. Изумрудом переливающуюся.

— А я, маменька... собакой и не был, — булькнуло во рту у Тихона, так что он зубы сжать поспешил. И судорогу на лице сдержать постралася. А всё равно — щиплет и на языке, и в горле у Тихона. Хоть он виду и старается не подавать.

— Вот за это и получил... Что не был! — снова злостью глаза её зелёные сверкнули. Да только понятно Тихону — для отвода всё это. Чтоб печаль великая самому Тихону в душу не бросилась. Потому что тяжела рана у него в груди.

— Заговорённая, — выругалась почти Годана, дыры рассечённой касаясь. — Сильно кто-то на тебя осерчал...

Дёрнулся было Тихон — руку материнскую подальше отвести норовя. Потом только опомнился, что кровь оборотническая для людей только опасна. Другим-то оборотням чего?..

Видно, долго слишком с людьми прожил.

— Не на меня серчали, — голос тихо у Тихона прозвучал. И сил потому что меньше становилось. А глаза потому что припомнил. Светлые. Перепуганные. Варины.

Они у неё всегда — с детства самого резковатые были. Со сталью капельками. Смелые. Да уверенные. Иногда злые становились, если раззадориться слишком сильно да раздразнить. Да чаще — весёлые у Вари глаза были. Будто свет солнечные за ними где-то спрятался да так и норовил вылезти в любой момент. А уж если вместе с ним щёки алеть начинали...

А чего Тихон её задирал-то? И сам не знает. В детстве просто злила она его. Чем — кто знает. Вот никто не злил, а Варя эта злила. Потом по привычке больше. А дальше — чтоб не догадалась ни о чём.

А теперь... В первый раз страх такой Тихон у ней увидал. Даже когда бабка ейная в поташне чуть не угорела, не было такого взгляда дрожащего у Варвары. А сейчас... Будто разочарованной Варвара была. Когда на шкуру его звериную смотрела.

Эх... Надо было ей сразу рассказать...

Да струсил Тихон. Смалодушничал. Продлить ему очень хотелось моменты, чтоб Варя о нём не знала ничего. Чтоб так и считала человеком обычным. Как девку разочаруешь-то?

Шикнул Тихон от боли — это цепочка ему поперёк груди легла. Распекать сразу начала. Вроде и в голове от того прояснилось.

— Девку ту? — завсегда Годана прозорливостью особенной отличалась. Могла бы и не спрашивать — сама ведь видала, когда с Тихоном она по лесу гуляла. И когда Тихон не от ума великого ей раскрываться хотел.

Опасно это — раскрываться роду людскому. Не от злости оного — со страху. Один ежели не испугается, то остальные друг друга перепугают. А там народу их и не сдобровать можно — на вилах окажется.

А тут... И без вил вон чего вышло...

На дротике том магия. На смерть. В человека бы попала — не было б уже человека. А оборотническая кровь ещё сопротивляется — вон, как у Тихона грудь сильно вздымается. Продышаться пытается.

Только по лицу сыновьему тёмные полосы ползут. Как если бы кто деревья рисовать на нём вздумал. Дурной знак... Значит, яд по телу распространяется.

Годана-то верёвку специально заговорила — чтоб исцеляла да изгоняла болячку. Да ток выйдет ли? Вроде и поспокойнее Тихон стал. Дуга над бровями разгладилась. Глаза даже прикрыл, а они и метаться под веками перестают. Да только чует сердце материнское — не то это покойствие, что о выздоровлении скором говорит. Не тот покой, что прибавлением сил заканчивается.

Тяжкий вздох у Годаны получился. Замерла она, над лежанкой стоя. В пустоту глянула. Да, решившись, кивнула сама себе. К сундуку, что под накидью невидимости стоял, поспешила. Дёрнула себя за волос. Перевязала его трижды вокруг пальца. Да заклинание специальное прошептала.

Вспыхнул тут сундук огнём розоватым. Да проявился. Заскрипели петли сурово. Нехотя крышку открывая. Даже будто зубья у крышки этой появились, будто отпугнуть Годану пожелали. Да разве же отпугнёшь мать, что сына спасать желает? Даже если спасение такое... Ещё хуже может быть.

Достала Годана на ладонь свечу чёрную. На смерть заговорённую.

Клин — оно же клином вышибают. Да только стоит ли... С сомнением Годана снова на Тихона глянула. Вроде обычным сном тот заснул. Человеческим. Может, и пронесёт ещё? Справится кровь молодецкая да ворожба материнская?

Устала уж Варвара за клубком бежать — шутка ли: смеркается уже! А она с утра самого в пути. Да и клубок её капризничает чего-то — то под пень закатится щепистый, то вокруг дерева какого кружить начнёт. Да и сам истрепался весь, травинку да веточки мелкие на нём налипли. Хвостик, что мышиный, беспомощно за ним волочится. Мокрый весь, поникший какой-то.

Как не выпрыгивает у Вари сердце от волнения, а всё-таки на третьем витке, когда около ёлки клубочек заговорённый бегал, Варя его и отловила. Не давался он поначалу — даже на ствол ёлочный закатываться норовил от рук её. Только от Варвары не уйдёшь особенно.