Все писавшие об этом движении жестоко осуждают синьорию и особенно гонфалоньера, как главу ее, называя их людьми недостойными и ничтожными, за то, что они покинули дворец. Я не собираюсь защищать их именно от этого обвинения, но считаю, что всякий разумный человек поступил бы точно так же: ведь против них была враждебная толпа и члены коллегии восьми, которые их предали; они были покинуты советами и честными гражданами, так что другого исхода у них не было, а кроме того сами советы убеждали и просили их так поступить, доказывая, что это меньшее зло. Нет сомнения, что, если бы они вздумали сопротивляться, дело кончилось бы для них плохо и им грозила бы смерть или другие опасности, а вред для города был бы больше; толпа, видя, что ей кое в чем уступают, стала утихать. Однако, конечно, верно, что им можно сделать два упрека: во-первых, они не сумели, по мягкости или по малодушию, сурово наказать захваченных, в частности самого мессера Сальвестро; если бы они это сделали, очень возможно, что толпа, устрашенная видом казней, быстро бы успокоилась; во-вторых, когда они узнали о замыслах чомпи, они не приняли возможных мер, не собрали граждан, которые могли бы их поддержать и не струсить потом, не вызвали из окрестностей пехоты, что было очень легко сделать. Но синьория доверилась коллегии восьми и положилась на ее приготовления, а она предала синьоров, потому что едва ли не все ее члены сочувствовали движению и были почти что его главарями. Таким образом, гонфалоньер не заслуживает упрека за то, что он покинул дворец, потому что решение это было вынужденным и оно было менее вредно для города, чем если бы его выбросили оттуда насильно и убили. Зато его вполне можно упрекать в том, что малодушие или слишком широкое милосердие, которое есть своего рода ничтожество, помешало ему наказать виновных, а также в том, что он слишком доверился, кому не следовало.
Вернулся он очень скоро, так как форма правления города изменилась, и был он, как уже сказано, уважаемым гражданином. Хотя чомпи возвели его в рыцари, он не сохранил этого титула, но получил его впоследствии, когда вышел закон, по которому каждый человек, возведенный чомпи в рыцари и желающий сохранить это достоинство, должен быть утвержден в нем экзекутором справедливости.
Луиджи Гвиччардини страдал тяжкими болезнями, и лечение их было одной из самых больших его забот.
Умер он около 1400 года, состоя членом, коллегии десяти, руководившей войной[124] с Джованни Галеаццо Висконти, герцогом миланским. Смерть его была великим народным горем; народ, как это ему вообще свойственно, не доверял влиятельным гражданам, думая, что они будут поддерживать войну ради какой-нибудь своей частной выгоды, и Луиджи, сделавшись членом коллегии десяти, обещал народу, что в этой должности он скажет ему, возможен мир или нет; поэтому смерть его огорчила народ, хотя некоторые граждане радовались ей, как большому празднику. Членом коллегии десяти на место его был избран его старший сын Никколо.
После смерти его остались три сына – Никколо, Пьеро и Джованни, впоследствии рыцарь. Из них Никколо умер молодым. Жену его, происходившую из семьи Строцци, звали мадонна Костанца. Насколько я знаю, это был человек острый на язык, но, повидимому, довольно малодушный; не думаю также, чтобы он был необычайным мудрецом, а скорее всего это был человек обыкновенный, особенно по части политики. Возможно, что он хорошо понимал торговые дела, и последствия это показали; после смерти отца ему пришлось столько денег отдать обратно, что имущества у него осталось немного, и тем не менее он был впоследствии богачом; богатство, добрый нрав, происхождение из хорошего дома и, кажется, щедрость составили ему имя даже в правительстве.
Пьеро, второй сын мессера Луиджи, был с молодых лет и до самой смерти отца человеком распущенным и непокорным, и мессер Луиджи был вполне уверен, что сын его кончит плохо; когда в доме как-то украли серебро и некоторые ценные вещи, отец был уверен, что это дело рук Пьеро; мнение свое об этой краже и мысли о том, что станется с Пьеро, высказываемые им во всеуслышание, он занес в одну из своих книг, о которой я упоминал выше; и все же, как будет сказано дальше, Пьеро имел удачу необыкновенную. Это показывает, что грехи молодости обманчивы и происходят не столько от недостатка ума, сколько от известной горячности возраста, и, когда она с годами остывает, оказывается, что такие люди не хуже других, отличавшихся умеренностью в юные годы.
Против воли мессера Луиджи Пьеро отправился сопровождать каких-то послов, и, когда по дороге на них напали люди мессера Отто Буонтерцо из Пармы, Пьеро одного схватили из-за молвы об отцовском богатстве, а остальным предоставили ехать дальше. С него потребовали огромный выкуп, который мессер Луиджи не захотел платить, потому что сумма казалась ему слишком большой, а особенно потому, что все это было сделано ему на зло; может быть, он надеялся, что со временем удовлетворятся меньшими деньгами, но случилось так, что мессер Луиджи заболел и умер, вспоминая во время болезни одного только Пьеро и приказав его выкупить; таким образом было заплачено три тысячи дукатов, и, кажется, их занесли по приказу мессера Луиджи на счет всех его наследников, а не на личный счет Пьеро; впрочем, я точно этого не знаю.
Вернувшись во Флоренцию, Пьеро через несколько лет обанкротился; произошло это, по рассказам, больше от его собственной небрежности, чем от каких-нибудь внезапных неудач; он был человек широкий и тароватый, не проверял счетов и предоставлял управление другим; поэтому произошло то, что обычно случается с людьми, которые сами за своими делами не следят. Тем не менее несчастия обнаружили в нем природу благородную и хорошую, так как по договору с кредиторами он обязался расплатиться с ними сполна и просил только дать ему время; таким образом, он в условленный срок выплатил всю сумму, продав часть своего имущества, Я слышал, и это верно, что он хотел продать свой дом во Флоренции, принадлежавший потом мессеру Луиджи и мессеру Риниери, но так как дом этот входил в приданое его жены из рода Буондельмонти, как будет сказано дальше, то его нельзя было продать без ее разрешения; Пьеро уже условился с покупателем и привел его в дом вместе с нотариусом, чтобы подписать договор и получить разрешение жены, но она ни за что не захотела согласиться и выгнала из дома нотариуса и покупщика; увидав упорство и гнев супруги, которые, может быть, доставили ему удовольствие, он решился потерпеть.
От природы это был человек широкий и благородный, находившийся с юности до старости в тесной приязни и постоянном общении с замечательными людьми, как все синьоры Романьи, герцог урбинский, синьор камеринский, маркиз Никколо феррарский и его сын Лионелло, Никколо Пиччинино[125], Никколо Фортебраччи[126], граф Франческо Сфорца[127], а больше всех синьор Браччо дель Монтоне[128], ближайший его приятель.
В делах государственных он пользовался большим почетом и весом, занимал многие должности в нашем городе, был капитаном Вольтерры[129], Ареццо[130], Кастрокаро[131], подестой в Прато[132], викарием в Лари[133], комендантом крепости в Пизе, где пробыл три месяца, и всеми считался человеком властным. В начале войны, объявленной Флоренции Филиппо, герцогом миланским[134], он отправился послом к синьору Браччо, стоявшему лагерем у Аквилы[135], чтобы убедить его вступить в Тоскану и исполнить обязательство, данное флорентийцам – в случае нападения притти к ним на помощь с известным числом людей; тот обещал, но обещание осталось неисполненным, так как названный синьор был разбит и убит войсками церкви, королевы и аквиланцев. Когда затем мы были разбиты при Загонаре в Романье[136] и заключили после этой неудачи договор с Гвидо Антонио Манфреди, синьором Фаэнцы, то буря войны перенеслась туда, и Пьеро был послан как комиссар для защиты этого государства вместе с Аверардо Медичи[137]; он оставался там несколько месяцев, пока война не перенеслась в сторону Борго ди Санто Сеполькро и Ангьяри[138]. Впоследствии он вместе с Лукой[139], сыном мессера Мазо дельи Альбицци, был послом при Сигизмунде, короле Венгрии и Богемии и императоре; когда Лука дорогой заболел и вернулся во Флоренцию, Пьеро выполнил поручение один.
