397. Не умея держаться середины, ты впадаешь в крайность, которой стремишься избежать, тем скорее, чем больше ударяешься ради этого в крайность противоположную; поэтому народные правления тем легче впадают в тиранию, чем больше они стремятся ее избежать и переходят ради этого в распущенность; однако наши флорентийцы этой грамоты не понимают.

398. Когда мы хотим избавиться от какого-нибудь закона или учреждения, которое нам не нравится, мы по нашей старинной привычке ищем спасения в том, что устанавливаем прямо противоположное; потом, когда обнаружатся другие недостатки, ибо крайности все порочны, приходится нам снова менять законы и учреждения; в этом одна из причин того, что мы каждый день издаем новые законы, ибо мы больше стремимся убежать от надвигающегося зла, чем найти от него средство.

399. Как ложно обычное рассуждение людей, повторяемое ими каждый день: если бы случилось одно, а не другое, были бы такие-то последствия; если бы мы могли знать правду, последствия оказались бы большей частью одни и те же, хотя бы события, которые, по нашему предположению, могли их изменить, были бы совсем иного рода.

400. Когда правят злодеи и невежды, не приходится удивляться тому, что не ценят доблести и доброты; первые ее ненавидят, а вторые ее не знают.

401. Достаточно хорош гражданин, если он ревностно трудится на благо родины и чуждается всего, что вредит другим, лишь бы он только не презирал религию и добрые нравы. Излишняя доброта наших братьев из Сан Марко часто бывает лицемерием, а когда она не притворна, то хотя она и не лишняя для христианина, но для блага города не дает ничего.

402. Медичи поступят неправильно, если пожелают править своим государством посредством учреждений, созданных для свободы, например, допуская широкие круги к избранию жребием, предоставляя должности каждому и т. п. Ибо олигархию во Флоренции отныне возможно удерживать лишь при горячей поддержке немногих, и приемы Медичи не создадут им ни дружбы народа, ни приверженности немногих. Свободный народ поступит неправильно, если захочет во многих случаях править, как олигархи, особенно если он отстранит одну из городских партий, ибо свобода может держаться не иначе, как удовлетворенностью всех; народное правление не может во всем подражать олигархии, и безумно подражать ей в том, что делает ее ненавистной, а не в том, что создает ее силу.

403. О ingenia, magis acria quam natura, сказал Петрарка, и слова эти справедливы для флорентийских умов, ибо их природное свойство скорее живость и острота, чем зрелость и глубина.

Во имя бога всемогущего и прославленной матери его, святой девы Марии, святого Иоанна Крестителя, заступника и покровителя сего благороднейшего города, святого Франциска, святого Фомы Аквинского, моих особых заступников и покровителей, и во имя всего сонма небесного.

В книге этой, написанной мною, Франческо Гвиччардини, доктором прав, сыном Пьеро Гвиччардини, будут заключаться воспоминания о некоторых вещах, касающихся меня, начиная со дня моего рождения и далее; книгу эту начал я писать в день 13 апреля 1508 года во Флоренции.

В ней же содержатся воспоминания о некоторых вещах, касающихся всего нашего дома вообще.

Знать о своих предках, особенно когда предки эти были храбрыми, доблестными и почитаемыми гражданами, может быть только полезно для потомков, ибо это всегда побуждает их жить так, чтобы восхваление предков не звучало порицанием им самим; по этим причинам я решился вспомнить нечто о наших предках не столько для самого себя, сколько для тех, кому придется жить после меня; делая это не из тщеславия, а ради пользы, я буду говорить правду обо всем, что мне стало известно, даже об их недостатках и ошибках, и, таким образом, читатель возгорится желанием подражать доблести их, и вместе с тем научится избегать их пороков. Я описал их, затратив на это много труда, и руководился не столько тем, что я слышал, сколько воспоминаниями и еще гораздо больше письмами их, бывшими для меня зеркалом, в котором я видел не только дела их, но качества и нравы. Поэтому я скажу здесь правду и прошу наших потомков, которым достанутся эти воспоминания, не показывать их никому постороннему нашему роду, но читать их для себя и для собственной пользы, ибо писал я их единственно ради этой цели, как и ради двух вещей, которых я желаю больше всего в мире: одна – это возвеличение города сего и его свободы на веки веков, другая – слава рода нашего не только при жизни моей, но и навсегда. Да будет угодно богу сохранить и взрастить то и другое.

Я не знаю точно, несмотря на долгие разыскания, каково происхождение нашей семьи, но знаю, что члены ее были приорами[115] около 1300 года, т. е. примерно через восемь лет после учреждения этой магистратуры, и первыми в нашем доме, занимавшими эту должность, были Симоне и Лионе, состоявшие даже гонфалоньерами справедливости[116]. Не знаю, к какому сословию они принадлежали, но род наш долгое время, т. е. около восьмидесяти лет, был средним по богатству и состоянию, и мы были, говоря попросту, добрыми пополанами[117]. Впоследствии он настолько вырос, сперва по богатству, а затем и по положению, что был всегда и состоит теперь, особенно по положению, одним из первых в городе; род наш был осыпан почестями, члены его занимали все возможные должности и до сего дня пятнадцать раз были гонфалоньерами справедливости. Во Флоренции не больше пяти семейств, исполнявших эту должность чаще. Довольно о нашем доме вообще. Скажу теперь о каждом человеке отдельно, т. e. о тех, кто больше выделялся по личным качествам и по положению.

Мессер Пьеро, от которого мы происходим, был рыцарем, но я не знаю, кем и за что пожаловано ему это достоинство; это был человек богатый, управлявший тосканскими делами мессера Никколо Аччайоли, великого сенешаля королевства Неаполитанского, и руководивший за него постройкой стены Чертозы. Он был один раз гонфалоньером справедливости, а в остальном выделялся мало. У него был единственный сын, Луиджи, о котором сейчас пойдет речь. По смерти отца, мессер Луиджи, единственный сын мессера Пьеро, опасаясь, как бы тело его отца, как ростовщика, не было лишено погребения епископом, сговорился с этим епископом, и ему пришлось уплатить налог на случайные доходы; он пользовался при этом советами фра Луиджи Марсили, монаха монастыря блаженного Августина, знаменитейшего богослова, который нашел, что этого достаточно даже для спасения души. Об этом деле он оставил подробные воспоминания, записанные им самим в книге, на которую я и ссылаюсь. Впоследствии это был богач, может быть, самый богатый человек в городе. Он занимал много должностей, не раз был послом при папе, при Джованни Галеаццо, герцоге миланском[118], и при Людовике, герцоге анжуйском[119], когда тот явился в Италию для похода на Неаполь против короля Карла. Он занимал и другие места, какие – точно не знаю, был, между прочим, викарием Сан Миниато; в должности этой он приобрел такое расположение подвластных, что при отъезде они оказали ему величайшие и совсем новые почести, поместив в одной из своих зал портрет его во весь рост; но преемник его из зависти велел его замазать. Он был три раза гонфалоньером справедливости, и его первый гонфалоньерат пришелся в пору больших городских смут, так как при его предшественнике Сальвестро Медичи[120] народ сжег и разграбил дома многих первейших граждан города; когда он пытался успокоить эти волнения, простой народ и чомпи, не сомневаясь, что при водворении спокойствия в городе они будут наказаны за пожары и грабежи, составили заговор, подстрекаемые к тому же коллегией восьми[121] по военный делам, в которой сидели враги оптиматов, очень влиятельные в народе, а с другой стороны – Сальвестро Медичи и его сторонниками из числа граждан; это дошло до синьоров, приказавших задержать несколько человек (в том числе самого Сальвестро), от которых они узнали в чем дело; тогда толпа возмутилась и подожгла дома гонфалоньера и многих других граждан. Затем она силой захватила дворец подеста[122] и, наконец, ворвалась во дворец синьории, выгнала синьоров из дворца, сместила их с должностей и выбрала на их место других. Во время этого бунта гонфалоньер Луиджи был сделан рыцарем[123], а затем выслан в свою виллу в Поппиапо; таким образом, в течение двух или трех дней одни и те же люди сожгли его дом, сместили с должности, изгнали его из города и сделали его рыцарем.