Для русского читателя Гвиччардини – незнакомец. Из его произведений не было до сих нор переведено ничего. Между тем среди мыслителей итальянского Ренессанса мало таких, которые могли бы с ним равняться. Конечно, Макиавелли крупнее, чем он, но некоторыми особенностями своего ума Гвиччардини гораздо типичнее. А в настоящий момент произведения Гвиччардини несут в себе острый аромат злободневности в такой мере, что, читая их, иной раз кажется, что читаешь статью в каком-нибудь толстом американском иди французском журнале. Только ни одно из высказываний современных буржуазных публицистов не может равняться по силе и оригинальности, по уменью проникать в самый корень изучаемого явления и по искренности формулировок – с тем, что говорил Гвиччардини.

Гвиччардини – мыслитель, отразивший в себе первый большой кризис, который переживала европейская буржуазия: крушение ее власти в Италии к концу Возрождения. Именно это делает его мысли и «заметки» такими злободневными в настоящий момент. Они освещают и помогают понять тот великий кризис, – конечно, иного происхождения и иного масштаба, чем в Италии XVI века, – который в наши дни переживает капитализм в Европе и Америке. Тот моральный и интеллектуальный упадок буржуазии, который как в зеркале отразился в писаниях Гвиччардини, воспроизводится на наших глазах в размерах неизмеримо более крупных. Но культурные последствия кризиса теперь приблизительно одинаковы с теми, которые переживала Италия. И Гвиччардини поможет советскому читателю осмыслить и уяснить моральный и интеллектуальный упадок современной буржуазии лучше, чем кто-нибудь. Одно это, не говоря о другом, может оправдать появление перевода Гвиччардини в наши дни.

В этой книге собраны такие произведения Гвиччардини, которые знакомят с культурой последних стадий Возрождения и с мировоззрением той части итальянской буржуазии – ее верхушки, которая больше всего теряла от победоносного наступления феодальной реакции: его автобиографические и семейные записи и его замечательные «Заметки политические и гражданские», которые были евангелием итальянской буржуазии в течение всего времени господства феодальной реакции и чтились ею как «золотые предписания». О том, чтобы дать перевод большой (в последнем издании – пять толстых томов) «Истории Италии», сейчас рано думать, но издательство надеется в недалеком будущем дать перевод маленькой «Истории Флоренции» и диалога «О флорентийской конституции», столь же, хотя и по-другому, типичных для Гвиччардини и представляющих собою яркую иллюстрацию эпохи, в которой он жил.

Academia

«Гвиччардини – подлый негодяй», сказал как-то Стендаль[1]: мимоходом, небрежно и беззаботно, как говорят, что снег белый, а трава зеленая. Эдгар Кине на пяти страницах «Итальянских революции» собрал против Гвиччардини столько обвинений и таких, что, если бы половина была правдою, ни один итальянец никогда не произносил бы его имени без гримасы отвращения. «Когда будет Италия, она золотыми буквами начертает имя этого чудесного гения на позорном столбе», восклицал буйный друг тянувшейся к единству Италии[2].

Стендаль и Кине были друзьями «Молодой Италии», идейными союзниками итальянского Risorgimento. А оно, одушевленное идеями свободы и единства, ненавидело Гвиччардини так же сильно, как любило Макиавелли. Ведь Гвиччардини был противником единства, служил папе Клименту VII, Алессандро и Козимо Медичи и дезертировал из Флоренции, боровшейся за свою свободу. Все эти факты расценивались как тягчайшие преступления против Родины (люди Risorgimento любили писать это слово с заглавной буквы). Оценки Стендаля и Кине – отголоски оценок итальянских патриотов XIX века.

Человеку, которого преследовали такие приговоры, трудно было поправить свою репутацию. Восстановление ее далось не легко. Стендаль и Кине едва ли знали из сочинений Гвиччардини что-либо, кроме «Истории Италии», хотя в разное время частично печатались его «Заметки политические и гражданские». Поэтому, когда появились десять томов «Неизданных сочинений», очень наспех, без серьезной научной подготовительной работы, в большом беспорядке напечатанных Джузеппе Канестрини[3], вопрос о пересмотре старых оценок встал сам собою. Но, во-первых, к этому времени были опубликованы свидетельства современников, часто враждебные Гвиччардини, а во-вторых, в первом же томе Канестрини появились полностью «Заметки», которые послужили новым поводом для нападок. На этот раз судьею Гвиччардини, строгим и красноречивым, выступил Франческо де Санктис, влиятельнейший из историков итальянской литературы, страстный герольд рисорджиментных настроений. Он нарисовал[4] такой отталкивающий его портрет и притом с такой убедительностью, что его взгляд на Гвиччардини сделался на долгое время как бы обязательным. Отголоски его можно найти в таких сравнительно недавних работах, как монография о Макиавелли Оресте Томмазини.

Но трезвые слова о Гвиччардини начали прокладывать себе дорогу, как только объединение завершилось и его злободневные задачи перестали направлять критический анализ прошлого. И как бы для того, чтобы искупить несправедливые оценки Стендаля и Кине, первым спокойно, хотя и без большого сочувствия, заговорил о Гвиччардини француз Эжен Бенуа[5], использовавший первые три тома публикаций Канестрини. А когда писания и действия Гвиччардини подверг объективному анализу в книге о Макиавелли крупнейший историк современной Италии Паскуале Виллари, ставший на защиту его не только как историка, на и как человека, в литературе о Гвиччардини наступил поворот. По следам Виллари пошли другие, а в самое последнее время, в связи с послевоенными фашистскими настроениями, прежнее отрицательное отношение начинает уступать место чуть ли не апологетическому, и если бы в наши дни кто-нибудь вздумал повторить отзыв Стендаля, его стали бы обвинять в кощунстве[6].

Чем объясняются такие огромные колебания в оценке человека и писателя?

Гвиччардини пишет – и действует – так, что не всегда легко добраться до настоящих его мыслей. Такова, как мы увидим, его натура. Поэтому словам – и делам – его нетрудно дать неправильное истолкование. Если не иметь твердого критерия для суждений и оценок, легко впасть в ошибку. Прежние безоговорочные обвинения и новейшие, порою восторженные, апологии тем и грешат, что под ними, обыкновенно, нет твердой почвы.

Почву эту нужно искать в среде и в эпохе.

Франческо был мальчиком[7], когда умер Лоренцо Медичи и кончились времена пышного, безмятежного благополучия Флоренции. Он едва вступал в юношеский возраст, когда на площади Синьории сожгли недавнего властителя дум Джироламо Савонаролу. Блеск медичейского правления не мог запечатлеться в его душе. Напряженный, так трагически разрешившийся кризис аскетического народолюбия, едва им чувствовался. Потом он уехал учиться. Когда вернулся, не гремели бои, не бушевала буря, потухли и праздничные огни, медичейские, и очистительные, савонароловские. Были будни.

Гвиччардини вышел совсем из другой среды, чем Макиавелли. Он никогда не знал нужды, которая была такой частой гостьей в разные периоды жизни его друга. Семья его пользовалась большим достатком. Отец принадлежал к числу образованнейших людей в городе и гордился дружбою с Марсилио Фичино. Глава платоновской Академии держал у купели Сан Джованни маленького Франческо. Был еще на заднем плане богатый и беспутный дядя епископ, которому очень хотелось вовлечь даровитого племянника в церковную карьеру. Образование юноша получил хорошее – и общее, гуманистическое, и специальное, юридическое. В жизнь вступил великолепно вооруженный, счастливо начал карьеру и, не достигнув законного тридцатилетнего возраста, был облечен почетным и ответственным званием посла Флорентийской республики при испанском дворе.