Причина этих бедствий и беспорядка в управлении была в том, что когда Содерини был выбран гонфалоньером, т. е. на должность, созданную с мыслью о преобразовании города, он старался только о том, чтобы сосредоточить государственные дела в своих руках и, насколько мог, отстранить от них людей, всего более известных; может быть, он подозревал их, по-моему напрасно, в том, что они сместят его, как только будут в силах; может быть, он поступал так из голого честолюбия, желая быть единым вершителем всех дел и, насколько возможно, сосредоточить все значение города на себе. Когда он был избран, Большой совет уже начинал расширять число выборных должностей, но Содерини, занятый только своей целью, ни за что не хотел, как это было бы его долгом ради блага города, подумать о том, чтобы пресечь злоупотребления, и, наоборот, он скорее покровительствовал этому расширению; таким образом, в момент его избрания гонфалоньером выборы в синьорию производились с большим отбором, и от каждого квартала выставлялось не больше пяти или шести человек; теперь же пошли такие злоупотребления, что хуже производить выборы невозможно; редко, когда выбирают кого-нибудь уже заседавшего ранее в коллегиях, а из мешков вынимают записки с восемнадцатью или двадцатью именами на квартал. Так происходит при выборах в коллегии и на должности, замещаемые по избранию или по жребию; таким образом совсем выродилась коллегия восьмидесяти[247], которая по замыслу ее учреждения должна была быть кормчим нашего города.

Франческо, возраст твой, – тебе исполнилось уже тридцать лет, – обилие многих и бесчисленных даров, данных тебе от бога, обладание умом, позволяющим тебе познать всю суету этой жизни, когда злые должны бояться жизни будущей, а добрые могут на нее надеяться, – все это должно было привести тебя к тому, чтобы ты поступал сообразно дарам твоим, отмеченным выше, и рассуждал не как ребенок и юноша, а как старец. Господь оказал тебе такую милость, что отечество и граждане свободно и законно возвели тебя в звание и поручили тебе дела, важность которых превышает твои годы, а божественная милость сохранила тебя до сегодняшнего дня и дала тебе бoльшую известность и славу, чем ты этого заслуживаешь; ты должен поэтому в делах божественных и духовных сообразоваться с божьими велениями и поступать так, чтобы господь по милосердию своему уготовил тебе в раю ту же долю, какой ты сам желаешь для себя в этом мире. Конечно, жизнь и привычки твои до сего дня не были достойны человека благородного, сына отца доброго, с малых лет воспитанного в правилах благочестия, не достойны и того благоразумия, которое есть в тебе по собственному твоему суждению; нельзя тебе жить так дальше без великого срама, хотя бы перед самим собой.

Помню, что до 20 декабря ночью, в девять часов на 21-е[248] угодно было богу призвать к себе благословенную и святую душу отца моего, Пьеро. Я узнал об этом в Пьяченце, возвращаясь из посольства в Испанию, но до того никаких известий о его болезни не имел. Он умер во Флоренции, и хотя болел долго, но вначале обратил на это мало внимания, так как у него никогда не было ни лихорадки, ни какого-нибудь сильного припадка; это была скорее слабость и упадок сил, причиненный, как мне кажется, недугом, развивавшимся в течение многих лет, ибо Пьеро был человек, которому огорчения причиняли жестокие страдания; думаю, кроме того, что смерть его была еще ускорена волнениями и горем, которые он испытывал из-за беспорядочной жизни и долгов своего старшего сына Луиджи.

Пьеро был человек мудрый, высоких суждений и такой проницательности, что подобного ему не было в то время во Флоренции: совесть его была чиста, как у любого из лучших граждан; он любил благо города, любил бедных и никогда не причинил никому даже самой легкой обиды. По этим причинам и ради высоких достоинств рода и предков его глубоко уважали еще с молодых лет, и продолжалось это всегда, так что к концу жизни он окружен был величайшим почетом; считалось, что, кроме Джованни Баттиста Ридольфи[249], не было во Флоренции человека, равного ему по уму и серьезности. Если бы к его доброте и благоразумию прибавилось немного больше страстности, он был бы, конечно, гораздо более знаменит; но потому ли, что такова была его природа, или того требовали времена, поистине жестокие и необычные, но он приступал ко всякому делу без большой охоты и с величайшей осмотрительностью. Он редко за что-нибудь принимался, к делам государства приступал медленно, обдумывал их зрело, не любил высказывать в важных случаях своих намерений и мнений, если только не понуждала его к этому необходимость или совесть. Он не был главою партии или выдумщиком новых затей, и потому имя его не было у каждого на устах, а известность его не расширялась. Однако такое поведение послужило ему для другого, а именно: среди волнений и переворотов, которых так много пережито было городом в его времена, он всегда сохранял свое положение и никогда не был в опасности; из равных ему это никому не удалось, так как никто из других крупных людей не избежал в какое-то время опасности для своей жизни иди для своего имущества.

Умер он пятидесяти девяти лет, и когда Медичи вновь стали во главе правления, влияние его было огромно, – не потому, чтобы они считали его бесконечно к себе приверженным, как многих других, бывших еще более горячими их сторонниками, а потому, что знали его, как человека мудрого и хорошего, и видели, с каким великим доверием относится к нему народ; они полагали поэтому, что если он не захочет ради них подвергать себя опасности, то по крайней мере не станет против них злоумышлять. Он всегда был и слыл человеком, жизнь которого проходила мудро и в делах добрых, а после возвращения Медичи посвятил себя целиком делу защиты граждан и общего блага, и все знали, что так он поступать будет и дальше; поэтому смерть его была большим горем для города, может быть, большим, чем смерть кого-либо из граждан Флоренции за много лет; ее почувствовали лучшие люди, народ и граждане всякого состояния, так как каждый знал, что ушел гражданин мудрый и добрый, от которого в общественных или частных делах не могло быть никому никакой обиды, а только польза и добро.

Он умер, сделав завещание и причастившись святых тайн с великой набожностью, и можно надеяться, что господь примет его в обитель вечного спасения.

Для меня это было горе, которое я даже не могу высказать, так как я возвращался с огромным желанием его увидеть; мне казалось, что я смогу радоваться и насладиться встречей с ним больше, чем когда-либо в прошлом, и вдруг на меня свалилось известие о его смерти, о которой я совершенно да думал и ничего не подозревал. Я любил его больше, чем дети обычно любят своих отцов, и мне казалось, что, по возрасту и сложению, он мог прожить еще несколько лет; раз богу угодно было иное, нам остается только с этим примириться, и это должно быть для нас легче, если мы подумаем, с какой благостью он жил и умер, и будем знать, что, по мнению всех людей, мы можем только гордиться, что мы – дети такого отца.

Помню, как в декабре того же 1513 года, по смерти мессера Франческо Пепи, который был адвокатом флорентийского аббатства, братья выбрали меня своим адвокатом по настоянию Якопо Сальвиати, а затем Лоренцо Медичи.

Помню, как в том же декабре месяце братья монастыря Сеттимо в Честелло избрали меня своим адвокатом на место мессера Франческо Пепи, хотя Лоренцо Медичи их об этом не просил, но они готовы были это сделать и без его предстательства.

Помню, как в том же декабре месяце консулы цеха избрали меня адвокатом цеха вместо мессера Франческо Пепи.

Помню, как 5 января 1513 года я вернулся во Флоренцию из посольства своего в Испанию, на которое у меня ушло двадцать три месяца и восемь дней, считая дорогу туда, пребывание там и обратный путь. Путь мой туда лежал на Авиньон, откуда я через Барселону и Сарагоссу проехал в Бургос, где находился тогда его величество, король дон Фернандо; возвращался я Бискайской дорогой через Байонну, Тулузу, мост Св. Духа и Лион. Пока я был там, мы оставались все время вместе с двором в Бургосе, Логроньо, Вальядолиде и Медина дель Кампо; раз, когда король был на охоте, я совершил поездку до Саламанки. В этом посольстве я был счастлив, так как, помимо того, что я съездил и вернулся благополучно и без малейшего неудобства, здоровье мое вое время было прекрасно; прием мне оказали хороший, король был ко мне милостив, и мнение обо мне там было доброе. Во Флоренции народное правительство было донесениями и действиями моими вполне довольно, и так продолжалось потом, когда государственный строй изменился после возвращения Медичи во Флоренцию[250]; хотя они сразу назначили новым послом Джованни Корси, но они послали его туда только через год, после настоятельных просьб с моей стороны о разрешении вернуться; в действительности они показали, что мною довольны. Король, при отъезде, подарил мне серебра на пятьсот дукатов золотом, так что, omnibus computatis, я съездил туда с пользой. Вернулся я домой с честью, в добром здоровьи, со средствами и вполне удовлетворенный; однако богу угодно было в противовес послать мне испытание, ибо за несколько дней до моего возвращения умер отец мой, Пьеро, а если бы я застал его живым, то мне показалось бы, что я возвращаюсь счастливым.