Проблема эта заключалась в том, какому правлению быть во Флоренции: «народному», как при Савонароле и Содерини, или олигархически-оптиматскому как при Медичи и сейчас же после изгнания Пьеро в 1494 году, до вмешательства Савонаролы. На языке того времени народное правление называлось stato largo, а олигархически-оптиматское – stato ristretto, или просто stretto, т. е. одно «широким», другое «узким» государственным порядком. Это было самое общее разграничение, которое никаких оттенков не предусматривало, отбрасывало самые необходимые критерии, разбивавшие на различные, очень резко расходившиеся виды как «широкое», так и «узкое» правление, но было очень удобно в качестве политического лозунга. Гвиччардини хотел попробовать разобраться в проблеме, взвесить все «за» и все «против», не упуская из вида никаких оттенков. Именно анализ исторической эволюции флорентийской коммуны, достигшей полной политической зрелости, давал для такого рассмотрения необходимую почву. «Историю Флоренции» точнее нужно было бы озаглавить «История Флорентийской конституции».

В знаменитой главе ХХV[10] Гвиччардини останавливается на государственном устройстве Флоренции в момент, предшествовавший установлению пожизненного гонфалоньерата (1502), и вот каковы результаты его анализа. Там, говорит он, где нет доверия к гражданам мудрым и опытным (savii ed esperti), или, что то же, – к первым гражданам (primi cittadini), и где дела вершатся людьми слабыми (deboli), худородными и неопытными (di роса qualita ed esperientia), – там государство неминуемо будет обречено на гибель. Во Флоренции в это время наиболее мудрых (savii) и богатых (ricchi) граждан душили принудительными займами и оттесняли от всякого политического влияния, боясь, чтобы они не способствовали реставрации Медичи. Это приводило их в отчаяние, и они готовы были принять какой угодно режим, лишь бы их не разоряли. Свое отношение к существующему порядку «богатые», «мудрые», «первые» выражали тем, что отказывались принять почетные, но мало влиятельные миссии по внешним сношениям. Франческо перечисляет виднейших из «мудрых». Это Гвидантонио Веспуччи, Джованбаттиста Ридольфи, Пьеро Гвиччардини, Бернардо Ручеллаи. Последний, муж сестры Лоренцо Медичи, после смерти Бернардо дель Неро был главою непримиримых медичистов, «паллесков», и вскоре эмигрировал. Паллесками, – кто больше, кто меньше, – были и трое остальных и, как все паллески, особенно страдали от финансовой политики «широкого» режима. Но большинству граждан – конечно, полноправных – был мил тот строй, который «не делал различия между людьми и семьями»[11], и лишь финансовая депрессия (неуплата процентов по государственным займам), затруднявшая торговлю, и неудачи во внешних делах, временная потеря Ареццо и угрозы со стороны Цезаря Борджа, заставили это большинство пойти на меру, которую они считали нарушением «широкого» режима: на создание должности пожизненного гонфалоньерата.

Рисуя этот строй, Франческо не скрывает своих симпатий к «мудрым», в числе которых был и его отец. Мотивов симпатии он не сообщает, но их нетрудно вычитать между строк – там, где он излагает основы новой конституции и с неодобрением говорит о ее чересчур «широком» характере. Он боится, что без ближайшего участия «мудрых» и «богатых» во Флоренция не установится крепкая и хорошо организованная власть. Рассказав затем об учреждении гонфалоньерата, об избрании Содерини, о надеждах, возлагавшихся на него «мудрыми», Гвиччардини меланхолически сообщает, что Содерини этих надежд не оправдал и не захотел приобщить к власти «лучших людей» (uomini da bene), боясь, что они будут стараться «сузить» социальную базу республики «restrignere uno stato»[12]. Политика Содерини не вызывает у Франческо никакого сочувствия, ибо она совершенно разоряет «лучших людей» и продолжает преграждать им доступ к активной, руководящей политической деятельности.

Кто эти «мудрые», «богатые», «лучшие» – совершенно ясно. Это – представители рантьерской группы. Франческо не формулировал еще для себя с полной ясностью, какую роль должны они играть в политической системе Флоренции. Но он вполне определенно считает, что оттеснение их неправильно, а разорение несправедливо. Голос класса уже говорит в нем, и уже шевелится эгоистическое опасение, что, если налоговая политика Содерини будет продолжаться, она нанесет ущерб его личному благосостоянию. Это чувствуется по тону, каким он критикует фискальную систему республики.

«История Флоренции» опубликована не была. Все, что в ней написано, Франческо писал для себя, чтобы дать себе ясный отчет в положении дел. Выступать открыто против Содерини он не собирался. Не в его характере было лезть на рожон. Наоборот, честолюбие, пробудившееся так же рано, как и политическая осторожность, заставляло его искать применения своим способностям при господстве того самого режима, который был так мало ему приятен. Когда в октябре 1511 года ему был предложен пост посла республики в Испании при Фердинанде Католике, Франческо его принял: нужно было думать о карьере и о заработке. Отец на этот раз не возражал.

Миссия была трудная, и трудности обусловливались разными причинами. Прежде всего в 1511 году мощь Флоренция была далеко не та, что в 1492. Поход Карла VIII нанес ей такой удар, от которого она уже никогда не могла оправиться вполне. Она потеряла свои северные крепости, переданные Пьеро Медичи французам и обратно не полученные. Она потеряла Пизу, отложившуюся с помощью французов, защищавшуюся 14 лет с помощью Венеции и покоренную только после Аньяделло в 1509 году. Походы против Пизы поглощали много денег, и это отражалось не только на финансах, но и на всей экономике. А затем от экспедиции Карла VIII осталась дружба с Францией, которая должна была стать для Флоренции гибельной. Эта дружба и делала миссию всякого «оратора» Флоренции при Арагонском дворе такой деликатной.

Франция и Испания, начиная с того же похода Карла VIII, враждовали почти непрерывно. Карл ставил себе целью завоевание Неаполя, а завоевание Неаполя ставило под угрозу Сицилию, житницу Испании. С этим Испания примириться не могла. Она решила захватить Неаполь сама и с этих пор сделалась непременным членом всякой коалиции, направленной против Франции. Но это было не все. Так как Флорентийская республика вела дружбу с Францией, то Медичи искали поддержки у испанцев. Испанцы, чтобы обеспечить себе обладание югом, протягивали щупальцы во все углы итальянской земли, слушали Медичи, шептались с Орсини, заигрывали с Колонна. Но думали по-настоящему только о Неаполе и Сицилии. Пока был жив пала Александр VI, испанец сам и насажавший кучу испанских кардиналов[13], Испания могла рассчитывать на дружбу с Римом. Но когда в августе 1503 года Александр умер, а Цезарь Борджа, его сын, оказался тяжко больным, испанским дипломатам пришлось заботиться о создании там опоры. Это сделалось особенно важным, когда еще в том же году умер и Пий III и самым верным кандидатом на тиару оказался кардинал делла Ровере, у которого были какие-то никому не ясные связи с Францией. Испанцы стали спешно мирить Колонна с Орсини, роднёю Медичи, добиваясь, чтобы они сообща помогали им против французов, и обещая за это после войны водворить Медичи во Флоренции[14]. Это было в конце 1503 года.

Во Флоренции, конечно, знали, что симпатии Испания на стороне Медичи, а не на стороне республики. Хотя с 1503 года испанцы на юге добились своей цели и твердой ногой стояли в Неаполе, – вражда с Францией не кончилась. Только яблоком раздора был уже Милан. И в момент, когда Гвиччардини отправился в Испанию, решительное столкновение было совсем близко.

11 апреля 1512 года французы под Равенной наголову разбили соединенную армию папы, Испании и швейцарцев, но оказались совершенно неспособны использовать свою победу. Они не только не могли удержать за собою Ломбардию, но были совсем вытеснены из Италии. Швейцарцы завладели частью герцогства Миланского, – Лугано и Локарно с тех пор так и остались в их руках, – а герцогом стал сын Моро, Массимилиано Сфорца, нарядная и безвольная марионетка в их крепких мужицких руках. Испанцы стали укрепляться в Тоскане и первым делом водворили во Флоренции Медичи, сокрушив одним ударом республику (сентябрь 1512).