Все эти крупные вложения в землю, все вклады в торговые и промышленные предприятия Гвиччардини мог делать только благодаря большим окладам, получаемым в качестве губернатора Пармы, Реджо и Модены, потом президента Романьи и папского уполномоченного при армии Коньякской Лиги[58]. Потом на покупку земель стали обращаться, повидимому, и доходы с предприятий. А когда подросли дочери, – у Франческо, страстно желавшего иметь сына, были одни дочери, числом восемь, из которых четыре выросли и были выданы замуж, – Гвиччардини для каждой приготовил приданое, которое безболезненно могло быть извлечено из находившихся в обороте капиталов.

Таким образом, хотя Франческо сам не вел ни торговых дел, ни хозяйства на земле, деньги свои пристраивать он умел совсем не плохо. А трое из его братьев были настоящими и удачливыми купцами. Правда, 3 февраля 1523 года Франческо сделал следующую запись: «До сегодняшнего дня во многих делах мне очень везло, но никогда не везло в делах коммерческих» (360), но эту жалобу нужно, очевидно, понимать так, что папская служба и земля давали ему больше, чем вклады в торговые и промышленные предприятия. И совершенно ясно, что, если бы он хотел давать настоящие хозяйственные наставления деловым людям, ему ничего не стоила придумать советы, слегка поднимающиеся над старушечьей хозяйственной мудростью, учившей не зарываться в расходах. А братья его Луиджи и Джироламо – настоящие дельцы, – вероятно, нашли бы чересчур наивными и такие экономические максимы, как выпад против торговых монополий в Ферраре (316) и совет вкладывать капиталы в такие дела, за которыми еще не установилась репутация прибыльных и где, следовательно, меньше конкуренции (178).

Франческо, когда было нужно, умел с полной ясностью и исчерпывающей убедительностью дать анализ чрезвычайно сложного хозяйственного положения Флоренции после падения республики, очень отчетливо раскрыть связь промышленности и торговли с финансами[59]. Способность дать такой анализ доказывает одно: что Франческо совершенно свободно разбирался в самых трудных вопросах экономики, а в «Ricordi» не касался их умышленно. Если бы Зомбарт в своем исследовании о происхождении и росте «буржуазного духа» имел перед глазами высказывания Гвиччардини, они позволили бы ему обогатить книгу материалом чрезвычайно красноречивым[60].

Все дело в том, что в «Ricordi» Франческо вовсе не хотел учить настоящих деловых людей, а давал, как всегда, практические советы, преследующие моральную цель: бережливость лучше защищает человека в жизни, чем расточительность, так же, как и уменье избегать конкуренции[61]. Бережливость так же помогает не захлебнуться в смутное время, когда «мир пришел в такое состояние...», как и жизненный опыт, как и хорошее суждение, как и уменье предвидеть, как и искусство во время солгать или одурачить наивного человека (uomini grossi, 36). Вообще, чтобы не захлебнуться, годится все. Ни к чему только широкие душевные жесты, порывы великодушия, зовы благородства, идеалистические взлеты. Это пусть остается безумцам, т. е. идеалистам.

Конечно, иной раз случается, что «безумцы» «свершают деяния более крупные», чем люди «умные», но это только потому, что они больше доверяются счастью, чем разуму, а счастье иной раз может наделать невероятно много. Например, в 1529 году «умные во Флоренции склонились бы перед грозою, а безумцы, желая, рассудку вопреки, устоять перед нею, свершили до сих пор[62] то, что никто не счел бы наш город способным» (136). Франческо констатирует эти вещи с удивлением, считает их иррациональными и отнюдь не рекомендует сделать методы действия «безумных» максимою всеобщего поведения: не как Макиавелли в 1527 году. Гвиччардини стоит за контроль, холодного рассудка над всем, и над «безумием» в особенности.

Благородные слова и благородные мысли хороши только тогда, когда они ни к чему не обязывают. Как только они начинают обусловливать какое-нибудь действие, благородство сейчас же призывается к порядку, а власть переходит к эгоизму и к философии мелких дел. Вот, например, размышление, в котором эта борьба идеализма с практицизмом разыгрывается, можно сказать, на глазах у читателя. «Кто наделен умом более положительным, тому несомненно больше везет, и живет он дольше, и в известном смысле более счастлив, чем тот, кто наделен умом возвышенным; ибо благородный ум чаще всего мучит и терзает своего обладателя. Зато один ближе к грубому животному, чем к человеку, а другой поднимается над человеческим уровнем и приближается к небесным созданиям» (337 и 60).

У Франческо, который вспомнил тут, вероятно, известное рассуждение «О достоинстве человека» Пико делла Мирандола, очень мало веры в то, что кто-нибудь захочет «приблизиться к небесным созданиям», подвергаться за это «мукам и терзаниям», терпеть горе от ума. Не для возвышенных натур его поучения, а для тех, кто предпочитает быть счастливым и жить без мук, долго и хорошо. Да и сам он едва ли выбрал бы жизненную долю «ума возвышенного». Он не может уклониться от его апологии: этого требует ренессансный канон, как требует признания человеческой природы, наклонной к добру. У Франческо нехватает смелости Макиавелли, который не боится ломать канон. Но, восхваляя человека идеализованного, крестник Марсилио Фичино, мистика и идеалиста, практически считается только с человеком реальным. Эту двойственность, которая так понятна в эпигонах Возрождения, нужно всегда иметь в виду. Иначе трудно понять Гвиччардини[63]. Мы будем встречаться с нею всякий раз, когда ему придется высказываться по аналогичным вопросам. Мы видели ее образцы в раньше: когда рядом с признанием человеческой природы, наклонной к добру, встретили совершенно противоположные положения и рядом с высокой отвлеченной оценкой дружбы вполне утилитарную ее переоценку. И видели, что для практических выводов посылками служат не отвлеченные декларации в духе требовании канона, а все то, что им противоречит и их ограничивает. Вот еще примеры того же ряда. Честь. Деликатный сюжет, в котором Гвиччардини всегда проявляет большую щепетильность. Но мысли его текут и в нем извилисто. «Кто высоко ценит честь, тому все удается, потому что такой человек ставит ни во что труды, опасности, деньги. Я испытал это на себе и потому могу говорить и писать: мертвы и пусты деяния людей, лишенные этого пламенного побуждения» (118). И еще: «Нельзя осуждать честолюбие и нельзя порицать честолюбивого человека, который ищет славы средствами честными и почетными. Именно такие люди творят дела великие и громкие. В ком нет этого стремления, тот – человек холодный, наклонный больше к покою, чем к деятельности» (32). Это – теоретическая декларация, составленная по канону и согласно канону идеализирующая человеческую природу. Но она так и остается декларацией, ибо пребывает вне действия катехизиса практического поведения, который составляет сущность «Ricordi», и во всяком случае противоречит тем размышлениям, которые практическим умам отдают предпочтение перед возвышенными. К этой декларации имеется непосредственная утилитарная поправка (15 и 16): всякий стремится к величию и к почестям, ибо все хорошее, что с ними связано, бросается в глаза и привлекает, а труды, опасности, неприятности, неизбежно их сопровождающие, остаются скрытыми; если бы и они были столь же явны, стимулы честолюбия безмолвствовали бы, за исключением одного: «Чем больше люди окружены почетом, уважением и обожанием, тем больше они приближаются к богу и становятся на него похожи. А кто не захочет быть подобным богу?» Тут две мысли: заключение – дань неизбежному канону в дух крестного, Марсилио, и начало – осторожное одергивание человека, преисполненного честолюбивыми стремлениями, и толкание его к тому «покою», который только что осуждался. Совсем плохо приходилось «чести», когда она в пылу классовой борьбы попадалась под ноги проповеднику истин по идеалистическим канонам. В 1531 году в одном из рассуждений он говорит о том, как выйти из финансового кризиса, и между другими возможностями предлагает объявить мораторий по старым долгам всех категорий. Он, конечно, знает, что это разорит многих мелких держателей государственных бумаг, и поэтому сухо прибавляет: «А о том, честно это или нет, я предоставлю судить другим»[64].