VI.

   Старая Улитушка была неотлучно при Julie, т.-е. возила се от maman в помера Квасовой для уроков английскаго языка, а потом обратно, где и оставалась. Занятая своими делами, Калерия Ипполитовна не обращала внимания на дочь, которая находилась в полном ведении Улитушкн. Но эта опека не имела особеннаго значения, и Julie делала все по-своему. Между прочим, она успела познакомиться с Инной, дочерью урожденной княжны Несмеловой-Щурской. Девочки встретились в коридоре и сначала дичились друг друга, а потом как-то сразу сошлись и бегали из номера Мостовых в номер "урожденной", обнявшись. Инна была старше Юленьки. Подруги скоро сошлись на "ты" и при встречах перекидывались улыбками и таинственными полуфразами.   -- Ну, что твоя бабушка?-- спрашивала маленькая Инна, покачиваясь, на своих сухих проволочных ножках, точно синица.   -- Бабушка умная...-- смеялась Юленька и начинала шептать на ухо Ипне что-то такое, что заставляло девочек хохотать до слез.   -- А мне здесь так надоело, так надоело...-- жаловалась Инна, крепче прижимаясь своим тщедушным тельцем к Юленьке.-- Не с кем слова сказать.   -- А Людмила?   -- Только она одна и есть.   Эта детская дружба очень не по сердцу пришлась старой Улитушке, которая постоянно косилась на "востроногую" подругу Юленьки и даже жаловилась на нее Калерии Ипполитовне.   -- Что она тебе помешала?-- разсеянно спрашивала та, не обращая, внимания на брюзжанье старухи.-- Девочка как девочка... Дай Бог, чтоб, мы Юленьке могли дать такое воспитание.   -- Востра больно. И с Людмилкой эта востроногая дружит, а разве, это подходит, чтобы настоящая барышня с лакейкой вязалась? Шепчутся по углам, и все одна музыка: хи-хи да ха-ха.   -- Вырастут большия, будут умнее.   -- Вырастут-то вырастут, только к старой коже своего ума не пришьешь... Барышня настоящая должна себя гордо содержать.   Ворчанье Улитушки надоедало Калерии Ипполитовне, и она была рада, когда старуха отправлялась с Юленькой к maman. А Улитушка клохтала все больше и больше, хмурилась, охала и вздыхала, как загнанная лошадь. Это было наконец невыносимо. Однажды Калерия Ипполитовна вернуласьоткуда-то усталая и недовольная. Улитушка попалась ей на глаза, со своею, убитою физиономией, и это окончательно взорвало Калерию Ипполитовну.   -- Что с тобой делается, Улитушка? Ты точно хоронить нас всех собралась.   -- Чего хоронить. Прежде смерти не умрем.   -- Ну, и отлично. Нечего, значит, строить эту вечно обиженную физиономию. Понимаешь, это мне неприятно! Хлопочешь, бьешься, устанешь, как собака, а приедешь домой отдохнуть -- плаксивыя лица, охи да вздохи.   -- Как не понять, Калерия Ипполитовна! Кому это приятно, уж это что говорить! Только...   Улитушка точно спохватилась, что сболтнула лишнее, и вдруг замолчала, по Калерия Ипполитовна сейчас же ее поймала:   -- Ну, что только?.. Что молчишь? Говори!   -- Да я давно собиралась вам сказать, да все как будто сумлеваюсь... Карахтер у вас уж очень скорый.   -- Говори толком, ради Бога, я не кусаюсь.   -- И говорить нечего,-- уныло повторяла Улитушка и, глядя в угол, прибавила:-- поедемте, Калерия Ипролитовна, из этого проклятущаго Петербурха.   -- Вот тебе раз!.. Куда же это мы поедем?   -- Это уж дело ваше, а только надо ехать по добру, по здорову.   -- Ты сегодня, кажется, хочешь из меня все жилы вытянуть. Говори скорее толком, а то мне некогда переливать с тобой из пустого в порожнее.   -- Я говорю: уезжать надо.   Оглядевшись кругом, Улитушка шопотом проговорила:   -- Тот-то, змей-то наш, к мамане ездит.   -- Юрий Петрович?   -- Он самый и есть, Мороз... Недели уж с две, как повадился. И все с Юленькой больше: книжки ей читает, учит по цифрам... Обошел мамашу, пес!   Калерия Ипполитовна выслушала это известие с побелевшим лицом и как-то тупо смотрела на убитое лицо Улитушки. Она чувствовала, что ее что-то душит и что у нея дрожат колени.   -- Господи, да что же это такое наконец? Нет, этого не может быть,-- уверяла самоё себя Калерия Ипполитовна, хватаясь за голову.-- Где же ты раньше-то была? Отчего ты раньше-то ничего не говорила?-- накинулась она наконец на Улитушку.-- Две недели... и она молчит!   -- Вас же берегла, а теперь сказала, да какой толк? Уезжать надо от греха, вот что я вам скажу. Уж на что крепка Анна-то Григорьевна, а и тут змей обошел, совсем окрутил.   -- Господи!-- взмолилась Калерия Ипполитовна, ломая руки.-- Все против меня... и все! А я еще толкую с этою дурой... Улита, ты совсем выжила из ума!.. Ты меня погубила... ты... ты...   -- Какая уж есть,-- апатично отвечала Улитушка, вздыхая.-- Смолоду умна не бывала, а под старость остальное растеряла.   Калерия Ипполитовна "на той же ноге" отправилась к maman. Она была разбита, уничтожена и задыхалась от нетерпения. Проклятый извозчик точно поклялся никогда не доехать до Васильевскаго острова, а извозчичья пролетка так жалобно дребезжала по замерзшей мостовой, точно у этого несчастнаго экипажа болел каждый винтик. Вот отчего Доганский перестал ездить в номера Квасовой. Вот отчего и Юленька такая странная сделалась. Нет, это невозможно, старая Улитушка что-нибудь перепутала.   "Как он познакомился с maman?-- думала Калерия Ипполитовна, не замечая попадавшихся навстречу экипажей, пешеходов и улиц.-- И никто целых две недели не мог предупредить меня".   Вот наконец и Васильевский остров, безконечныя линии, и академия художеств, я какия-то зазимовавшия суда на Неве, и вагон конножелезной дороги, набитый публикой, и опять этот несносный извозчик, который ползет, как черепаха.   Maman Анна Григорьевна читала "Подражание Христу" Ѳомы Кемпийскаго, когда к ней ворвалась, как ураган, Калерия Ипполитовна. Юленьки не было: она занималась с Бэтси в номерах Квасовой.   -- Ты, кажется, взволнована, mon ange?-- с неестественною кротостью спросила maman, еще находившаяся под обаянием душеспасительнаго чтения.   -- Maman, наконец, это... где у вас вода?-- бормотала Калерия Ипполитовна, чувствуя, как вся кровь бросилась к ней в голову.-- Maman, у меня всего одна дочь... в ней вся моя жизнь, и вы хотите отнять ее у меня. Нет, вы ее хотите погубить!   -- Продолжай, продолжай,-- сухо ответила Анна Григорьевна и улыбнулась.   -- Я думаю, что мне не нужно обяснять вам, в чем дело. Кто в жизни не делает ошибок, а женщинам приходится платить за свои ошибки слишком дорогою ценою, чтобы еще казнить их... Julie еще такая маленькая девочка, и вы точно нарочно стараетесь раскрыть пред ея детскими глазами печальную истину... Когда Julie будет большая, я сама первая все ей разскажу, но теперь... Понимаете ли вы, maman, что вы ее губите? Я мать, я все выстрадала за нее, я и теперь живу только для нея, и никто не имеет права отнять ее у меня. Понимаете, никто!   Разговор шел на французском языке, т.-е. говорила одна Калерия Ипполитовна, а maman молчала, перебирая и складывая маленький батистовый платочек с табакеркой. Это равнодушие maman окончательно взбесило Калерию Ипполитовну, и она кончила тем, что расплакалась самым глупейшим образом.   -- Решительно не понимаю, из-за чего вы так волнуетесь, моя милая,-- с леденящею улыбкой проговорила наконец maman, когда Калория Ипполитовна с рыданиями позадилась на диван.-- Могу вам сказать, моя милая, только одно, что Юрий Петрович прекрасный человек, да. И он так любит Julie, как родную дочь.   -- Он?! Любит?!-- кричала Калерии Ипполитовна, нахлебываясь слезами.-- Если бы он действительно любил, то никогда не поставил бы несчастную девочку в положение дочери двух отцов. Он любит?! Человек, для котораго ничего нет святого?.. О, я знаю, для чего это он все делает! Да, я все понимаю, maman, и могу только удивляться, maman, что вы, при вашей проницательности, не можете до сих пор разглядеть Юрия Петровича. Вы, конечно, уже знаете всю историю с Сусанной. Так знайте же, что эта бухарская змея, мало того, что столкнула, меня с места в Заозерских заводах, теперь хочет мстить мне в моей собственной дочери... Так умеют ненавидеть только одне восточныя женщины.   -- За что же Сусанна так мстит тебе, моя милая?   -- За что! Maman, клянусь тебе Богом, клянусь всем святым, что я не знаю, за что. Кроме добра, я решительно ничего не делала ей. Может-быть, я виновата в том, что вырвала ее из ужасной казарменной обстановки, воспитывала ее... наконец, любила, как свою дочь.   -- А ты припомни... Есть вещи, которыя даже и не восточныя женщины не умеют прощать. Да... Как бы ты, например, отнеслась к любовнице своего мужа? И теперь ты ревнуешь Юрия Петровича к его законной жене, да? В тебе говорит оскорбленная женщина, неуспевшая еще остыть, но при чем тут Юрий Петрович? Мужчины, моя милая, всегда будут мужчинами и всегда будут правы, потому что... потому что...   -- Почему?   -- А, ты хочешь знать, почему... так узнай: есть известныя требования "вида", есть так называемая "зоологическая правда", есть...   -- В какой благочестивой книге вы, maman, все это вычитали?   -- Я знаю, что читаю, а вот ты до сих пор еще не понимаешь такой простой истины, что женщина, позволившая мужчине оставить ее, достойна презрения... да-с. Я, по крайней мере, никогда себя не доводила до подобнаго унижения и не могу пожаловаться, чтобы мужчины не занимались мной. А все отчего? Очень просто, моя милая... С вами кавалер протанцовал две кадрили, вы и повисли у него на шее, да еще как повисли: "по гроб верная тебе Акулина"... Кому же понравится? Любовь -- это совсем особенная вещь, моя милая, и для домашпяго обихода не годится... Время -- самый страшный враг любви, и мы это отлично понимали и умели пользоваться жизнью, а не хныкать. Нычче развернуть газеты нельзя: там повесилась, там отравилась, тал застрелилась, там утопилась,-- и все от любви!.. Это убивать себя из-за любви!.. Ха-ха... Не могу пожаловаться, чтобы в наше время мало любили мужчины и женщины, но и те и другия всегда понимали, что делают. Бери пример с меня...   Как ни тяжело было Калерии Ипполитовне, но эта философия maman разсмешила ее, и она со слезами на глазах проговорила:   -- Нынче уж другое время и другие люди, maman... Вы уж слишком прямо смотрели на вещи: это философия домашних животных.   -- И ваше время дрянь, и люди дрянь, и ваша философия дрянь!-- воскликнула maman, ударив себя маленьким кулачком в высохшую грудь.-- Оттого вы все и стреляетесь да вешаетесь... да. Кому от этого польза или удовольствие?.. Женщина создана для удовольствий!..   -- Я, maman, не спорю с вами и боюсь только одного, что вы с Юрием Петровичем будете прививать свою философию Julie... Ведь он одной веры с вами и тоже уверен, что создан со специальной целью срывать цветы удовольствия.   -- Юрий Петрович отличный человек, моя милая, и он не виноват, что нынешния женщины такия нюни и плаксы... А относительно Julie я тебе вот что скажу: назад тому сто лет жила одна танцовщица, m-lle Дематен, еще очень молодая и очень наивная особа. Ее кто-то и спросил: что бы она сделала, если бы ее оставил ея amant? Она и ответила, со своею наивностью: "я взяла бы сейчас же другого amant"... Вот женщина с твердою душой, у которой всем вам следовало бы поучиться, моя любезная.   Калерии Ипполитовне еще раз пришлось убедиться в той печальной истине, что разсуждать с maman о многих вещах совершенно напрасный труд, особенно в области интимной жизни. Старушка, действительно, обладала твердою душой, и ея философия являлась только выводом и заключением ея жизни.   В самый разгар этой горячей семейной сцены в гостиную вошел Роман. Он несколько мгновений стоял в дверях, а потом с распростертыми обятиями кинулся к матери..   -- Maman... милая... голубушка!-- кричал он, целуя старушку.-- Если бы ты знала, как я сегодня счастлив... Дай, я еще раз тебя поцелую...   -- Роман... ты с ума сошел!-- барахталась Анна Григорьевна в сыновних обятиях и даже выронила свой платок с табакеркой.-- Калерия, он с ума сошел... Он меня задушит! Калерия, мне дурно...   -- Роман, ты, в самом деле, точно с цепи сорвался,-- уговаривала Калерия Ипполитовна, стараясь освободить мать.-- Отпусти же, говорят тебе...   -- Да, я сошел с ума от счастья,-- бормотал Роман и сейчас же не только заключил в свои обятия сестру, но и облобызал ее с необыкновенною родственною энергией.-- Леренька, понимаешь ли ты, что значит самое слово: счастье?   -- Отпусти, ради Бога!-- кричала Калерия Ипполитовна и смешно барахталась свощг пблным. корпусом.-- Maman... да что же это такое?   Анна Григорьевна успела вооружиться обемистым творением Ѳомы Кемпийскаго и только посмеивалась: этот Роман всегда был сумасшедшим мальчишкой. Не был целый год, ворвался и давай душить. Выпустив разсердившуюся сестру, Покатилов безсильно опустился на кресло и проговорил прерывавшимся от волнения голосом:   -- Maman, Леренька... поздравьте меня: пред нами редактор-издатель большой литературной и политической газеты "Северное Сияние". Подписная цена за год 17 целковых, без пересылки -- 15 р. 50 к., подписка принимается во всех книжных магазинах...   -- Только-то?-- удивилась Аила Григорьевна.-- Ну, это, мой милый, еще сказка про белаго бычка.   -- Кажется, эта история лет пятнадцать тянется,-- прибавила Калерия Ипполитовна, приводя в порядок измятое платье.-- Впрочем, ты мог бы издавать газету для сумасшедших.   -- Нет, теперь уж белый бычок попал на веревочку,-- разсказывал Покатилов, ероша волосы.-- Сколько я хлопотал все это время, где ни перебывал, кому ни кланялся, чего ни переговорил,-- и все-таки добился своего. Теперь буду работать запоем, потому что газетное дело мое истинное призвание. Без газеты я жалкий человек, как рыба на сухом берегу. Да... О, я сумею повести дело так, что Котлецов и Брикабрак утонут со своими носовыми платками. У меня и разрешение на газету здесь, в кармане... Хорошо то, что хорошо кончается.   -- Позволь, позволь,-- остановила его Анна Григорьевна.-- Насколько мне не изменила память, на газету нужны деньги, и много денег?   -- Деньги? Ха-ха!.. Maman, я теперь богат, как моршанский скопец. Леренька, позволь залепить еще одну родственную безешку?   Покатилов угрожающе поднялся с кресла, но обе женщины скрылись за Ѳомой Кемпийским, приготовившись дать самый отчаянный отпор расходившемуся родственному чувству.   -- Я начинаю чувствовать даже усталость от слишком большого счастья,-- заговорил Покатилов, отступая,-- даже точно тошнит, как бывало ж детстве, когда обешься сладкаго. Знаешь, Леренька, я и твоего Симона теперь пристрою: сделаю его заведующим всем внутренним отделом.   -- Нет, уж, пожалуйста, избавьте нас от этой чести, Роман Ипполитович,-- ответила Калерия Ипполитовна, делая презрительную гримасу.-- Пока я жива, Simon никогда не спустится до профессии газетчика... да. У нас есть, наконец, дочь, мы обязаны беречь свою репутацию для нея...   -- Ха-ха!.. Ты ужасно сегодня походишь на театральную Марию Стюарт,-- заливался Покатилов.-- Но все это пустяки... Я не могу сегодня сердиться!.. Maman, Лерепька, понимаете ли вы, что такое "своя" газета?.. Это ведь сила, и страшная сила. Наши газетчики только мух ловят, и мы им покажем, как нужно вести настоящую газету, такую газету, которая не дала бы читателю дохнуть... Да-с. Прежде всего, идея. Мы все эти предразсудки по-боку: ни протяженно-сложенных передовиц, которых не читает даже сам автор, ни внутренняго отдела с убийствами и пожарами, ни этой мутной воды под именем иностранной политики, ни своей газетной грызни,-- все к чорту... Хроника и фельетон -- этим все сказано, и только изредка что-нибудь скучно-серьезно-непонятное, как бросают собаке кость, чтобы поточить зубы. Через год у меня будет пятнадцать тысяч подписчиков...   -- И эти пятнадцать тысяч подписчиков сговорились, чтобы вперед дать тебе денег? Перестань, Роман, играть в прятки,-- заговорила Калерия Ипполитовна со сдержанною злостью.-- Maman, вы можете и не спрашивать Романа, откуда у него деньги...   -- Что ты этим хочешь сказать, моя милая?-- сухо отозвалась Анна Рригорьевна и прищурила свои темные глазки.   -- А что вы сказали бы, maman, про человека, который стал бы издавать газету на средства своей любовницы... нет, хуже: на деньги чужой любовницы? Ха-ха...   -- Калерия, ты забываешься!-- вскипел Покатилов, но сейчас же опустился.   -- А... понимаю...-- медленно проговорила Анна Григорьевна, обводя детей презрительным взглядом.-- В наше время мужчины разорялись на женщин... да, я это понимаю. Роман, ты молчишь?.. Ужели?.. Но ведь так может сделать лакей?   -- Maman... тут недоразумение...-- попробовал-было защищаться Покатилов.   -- Я понимаю, что еще мужчина может издержать деньги своей жены, наконец своей любовницы...-- не унималась старушка.-- Но воспользоваться средствами чужой любовницы... Калерия, как это называется по-французски?   -- В Париже таких господ называют альфонсами, maman, и еще... еще souteneur'ами.   Покатилов расхохотался. Это было, наконец, невозможно,-- эти куропатки были невозможны. Он взял деньги у Сусанны, у которой у самой ничего никогда не было и нет?!