VII.

   Покатиловская газета своим появлением была обязана ловкому содействию Нилушки Чвокова, который сумел затянуть в это дело Теплоухова помимо Сусанны. Все дело было сделано в течение одного часа в собственном доме Теплоухова, где были назначены переговоры. В громадном мрачном кабинете, походившем на королевскую усыпальницу, сидели всего трое: Покатилов, Чвоков и Теплоухов.   -- Газета в наших интересах, Евстафий Платоныч,-- распинался Нилушка пред молчаливым магнатом.-- Нам без того печатное слово обходится не дешево, а тут будет взаимная услуга, и только.   После Нилушки говорил Покатилов, подробно рисуя всю картину сложнаго газетнаго дела. Теплоухов слушал и Нилушку и будущаго редактора молча и в течение всего визита выговорил одно слово:   -- Хорошо.   Это коротенькое словечко стоило ровно сто тысяч, потому что Теплоухов сейчас же видал Покатилову свой чек на эту сумму.   -- Это дьявол, а не человек,-- говорил Покатилов, когда они возвращались с Нилушкой к Борелю.-- Я никогда в жизни своей не чувствовал себя так скверно... Какое-то особенно подлое чувство, точно что-то воруешь. Ей-Богу... "Хорошо". Если можно раздавить человека, так этим именно способом: точно камнем придавил. Нет, это дьявол, и я повесился бы, если бы остался с ним с глазу на глаз двое суток.   Итак, своя газета. Эта мысль сводила с ума Покатилова, и он часто думал, действительно ли это так? Но эти сомнения исчезали пред лучезарным светом небольшого лоскутка серой бумаги, на которой Теплоухов черкнул свое имя. Да, сто тысяч!.. сто тысяч! Из этих денег Покатилов сделает миллион и прежде всего разсчитается с Теплоуховым из копейки в копейку. Перед Покатиловым живьем вставала картина, когда он привезет Теплоухову последний долг, и как Теплоухов равнодушно сунет деньги в свой письменный стол и скажет свое одно слово: "хорошо". Может-быть, и этого не скажет, а только кивнет головой..." А чорт с ним!.. Главное, все дело обошлось без содействия Сусанны, следовательно Покатилов мог считать свою совесть чистой.   Первым делом после решения денежнаго вопроса нужно было развязаться с "Искорками". Когда Покатилов входил в редакцию своей уличной газетки, на него напало какое-то чувство омерзения: он, Покатилов, мог работать в этой газетной дыре?.. Брикабрак сидел на своем редакторском месте и встретил фельетониста довольно холодно, что чуть-чуть не разсмешило Покатилова до слез.   -- Ну, что мы дадим в будущее воскресенье?-- деловым тоном заговорил Брикабрак.   -- В будущее воскресенье? Семен Гаврилыч, мне нужно давно сказать вам одну вещь: если вы мне не уступите театральную хронику, я вынужден буду отказаться от чести работать в "Искорках".   Для чего выкинул эту штуку Покатилов, он сам не мог себе обяснит, кроме разве того, чтобы посмотреть, как Брикабрак, с важностью дипломата, откажет ему. Так и случилось. Семен Гаврилыч поднял свои жирныя плечи и хрипло проговорил:   -- К сожалению, я не могу, Роман Ипполитович. Вы знаете мой характер, а для журналиста характер прежде всего.   -- Значит, мне тоже остается пожалеть... и проститься с вами,-- ответил Покатилов с комическим достоинством.   Оглянув в последний раз кабинет редакции, Покатилов церемонно раскланялся с недоумевавшим Брикабраком и вышел. Вот и контора редакции, и секретарский стол, и медная решетка, за которой сидел лысый старичок-кассир, точно обезьяна в клетке. Покатилову вдруг сделалось как-то жаль насиженнаго угла, а потом он даже покраснел за свою мальчишескую выходку с Брикабраком. Что же, глуп он был, без сомнения, но собственно не злой человек. Нужно вернуться и пожать руку на прощанье. Это естественное душевное движение было заглушено чувством ложнаго стыда, и Покатилов, надвинув глубже шапку на голову, быстро сбежал с лестницы.   -- Э, все равно,-- проговорил он вслух и даже махнул рукой.   Пока состав новой редакции был очень ограничен: Покатилов заведавал всем делом, Чвоков -- по части экономических статей, капитан Пухов был возведен в чин хроникера, а Бодяга временно исправлял должность секретаря.   -- А какой же у меня будет чин?-- спрашивал Чвоков у Покатилова.-- Надо же какое-нибудь название: хранитель тайной печати, мандарин второй степени с павлиньим пером и двумя шариками.   -- Можно и чин,-- соглашался Покатилов.-- Ты у нас будешь протодьяконом. Доволен?   -- Что же, чин изрядный!-- смеялся Нилушка.   Между прочим, встретив Симона Денисыча на улице, Покатилов предложил ему место заведующаго внутренним отделом. Старик даже растерялся от приятной неожиданности, и Покатилову сделалось его жаль.   -- Я могу... буду стараться,-- бормотал Мостов, крепко пожимая руку гдтя.-- Мне, знаете, до смерти надоело шататься по Петрограду без всякаго дела...! Конечно, Калерия будет недовольна, но ведь знаете, женщина... Ей трудно освоиться с новыми взглядами. Как хотите, жизнь постепенно обгоняет каждаго, и каждый остается в конце концов за флагом. Ведь и капитан будет у вас?   -- О, да... Он будет вести хронику.   -- Вот и отлично. Мы вместе. А я буду стараться.   -- Извините, мне некогда,-- проговорил Покатилов, прощаясь.-- У меня бездна дела.   -- Понимаю, все понимаю. Так мы уж с капитаном.   У Покатилова действительно голова шла кругом от массы навалившихся на его плечи забот, и, главное, везде нужно было поспеть самому. До перваго января оставался какой-нибудь месяц, и в этот короткий срок нужно было организовать новую редакцию, найти квартиру, заключить контракты с типографией, бумажным фабрикантом и так далее, без конца. По одному и тому же делу приходилось ездить десять раз, некоторыя, очень простыя издали операции вблизи оказались сложными, многое пришлось отложить до более удобнаго момента, вообще день казался Покатилову коротким. Это была первая трудовая суета в покатиловской жизни, и он отдался ей всей душой. Ведь это и была настоящая жизнь, полная захватывающаго интереса. Покатилов чувствовал в себе прилив необыкновенной энергии. Желая отдохнуть от этой деловой горячки, Покатилов обыкновенно отправлялся к Доганским.   Странное дело! Когда заветная цел была достигнута, Покатилов вдруг почувствовал какую-то странную пустоту, и это чувство особенно преследовало его в обществе Сусанны. Ему чего-то недоставало. Покатилов наблюдал за Сусанной и упорно подыскивал доказательства, wo она переменилась к нему. Да, ему это казалось, и он даже придирался к разным мелочам.   -- Что с вами, Роман Ипполитыч?-- удивлялась иногда Доганская.-- Вы совсем не в своей тарелке себя чувствуете.   -- Да, верно. Мне кажется, Сусанна Антоновна, что с самаго момента моего несчастнаго редакторства вы изменились но мне.   -- Вот эта мило!.. Я изменилась?.. И не думала, вы для меня всегда один и тот же. Вообще я, кажется, не подавала вам повода к подобным претензиям.   -- Совершенно верно... Простите. Да, я безумец, и смешно думать, что вы могли бы когда-нибудь измениться по отношению ко мне: вам все равно. О, я понимаю!.. Но ведь этот безумец, Сусанна Антоновна, по капле готов отдать за вас свою жизнь и ничего не требует, кроме того, что бы ему, как милость, позволили только дышать время от времени одним воздухом с вами.   -- Скажите, пожалуйста, m-r Покатилов, кто дал вам право говорить таким тоном со мной? Я могу только пожалеть, что некоторыя положения делают умных людей глупцами. Извините меня за откровенность, но я хотела бы уважать вес попрежнему, и только.   -- И только,-- повторил Покатилор.-- Да, и только. Этим все сказано... Я этого ожидал.   Покатилов посмотрел на Доганскую помутившимися глазами, улыбнулся кривою, конвульсивною улыбкой, повернулся и, не простившись, пошел к двери.   Доганская с улыбкой провожала его до самаго порога, но он не оглядывался, и она проговорила:   -- М-г Покатилов, вернитесь.   Покатилов остановился в дверях и не трогался с места.   -- Я приказываю вам вернуться... слышите?   -- Зачем?-- глухо спросил Покатилову делая нерешительный шаге.   -- Мне нужно поговорить с вами серьезно,-- ответила Доганская и указала ему на стул против себя.-- Садитесь и поговоримте. Раз и навсегда нужно устранить некоторыя недоразумения.   В этой комнате происходил тогда роковой разговор о газете, и Покатилов, со страшным чувством жгучей боли, думал, что теперь конец всему, и что он больше не вернется в эту комнату. Всему конец. У него кружилась голова от этой мысли.   -- Я вас уважаю, как умнаго человека,-- сдержанно заговорила Доганская,-- но никогда не могла бы полюбить... Я позволяю себе эту откровенность, как оскорбленная вами женщина. Мне, во всяком случае, тяжело говорить все это, хотя я к вам лично ни ненависти ни особенной нежности не питаю. Равнодушие не обидно ни для кого. Но вам угодно было отнестись ко мне иначе, и этим... этим безумием вы губите только-что начатое дело, губите наше общее дело. Может-быть, я виновата тем, что отнеслась к вам с первой нашей встречи, как к брату, с доверием, которое вы перетолковали по-своему. Могу вам сказать только одно: я слишком устала жить... мне все надоело... я сама себе в тягость.   -- Простите меня.-- тихо проговорил Покатилов, протягивая руку.   -- О, я не сержусь на вас, останемтесь попрежнему друзьями,-- ответила она, подавая обе руки.-- Не думаю, чтобы вам это было так трудно, особенно после тех жестоких слов, которыя вы говорили пять минут назад. Впрочем, это уж такая наша женская доля: нам всегда повторяют, что "вы -- первая женщина, которая..." и т. д. Не правда ли?   Покатилов слушал эту обвинительную речь с опущенною головой и чувствовал только одно, что Доганская высказывает по его адресу гораздо больше, чем предполагала, и высказывает именно то, что у нея наболело на душе.   -- Да, а я все время мучился...-- заговорил Покатилов, продолжая вслух то, что думал.-- Это смешно, это нелепо, глупо, но это было: я ревновал вас, Сусанна Антоновна, к Нилу Кузьмичу.   Еще договаривая эту фразу, Покатилов чувствовал, что говорит глупость, но глупое слово было сказано, и Доганская расхохоталась, как сумасшедшая. Она иногда умела хохотать так ззразителыю-весело, что разсмеялся бы мертвый, как смеялся теперь Покатилов, окончательно потерявший голову. Этот смех наполнил всю комнату, вырвался в двери и пошел гулять но всему дому.   -- Боже мой... вы меня хотите уморить, Покатилов!-- задыхаясь от смеха, повторяла Доганская.-- Нилушка Чвоков... он ревнует меня к Нилушке Чвокову?!..   В дверях гостиной показалась голова Теплоухова, который обладал счастливою способностью появляться неожиданно и часто совсем некстати, как в данном случае. Он внимательно посмотрел своими большими, печальными глазами сначала на Доганскую, а потом на Покатилова, и по его безжизненному лицу промелькнула какая-то тень улыбки.   -- Евстафий Илатоныч, пожалуйста, оставьте нас одних,-- махнула ему рукой Доганская, вздрагивая от новаго приступа смеха.-- У нас здесь идет такой серьезный разговор.   Голова покорно скрылась, а Доганская опять хохотала, по-детски откинув свою маленькую головку назад. Она несколько раз открывала рот, чтобы сказать что-то Покатилову, но вместо слов вырывался смех.   -- Благодарю вас, Покатилов, вы меня воскресили на сегодняшний день,-- проговорила она наконец, вытирая слезы.-- Я хандрила с утра, и вдруг Нилушка... Нет, это невозможно!..   Покатилов тоже смеялся, как смеется в зеркале наша тень. Он опять был счастлив и доволен: она смеялась, что же может быть лучше этого? Он готов был кувыркаться и ходить на голове, чтобы вызвать эту дрожь смеха и чтобы она еще раз повторила: Покатилов, а не m-r Покатилов, как всегда.   -- Да, странная вещь -- жизнь...-- заговорила Доганская после небольшой паузы.-- Я, по крайней мере, фаталистка, потому что все в жизни как-то держится на чистых случайностях. Садитесь, пожалуйста, вам придется долго слушать.   Лицо Доганской приняло вдруг серьезное выражение, и никто не поверил бы, что это она хохотала пять минут назад.   -- В самом деле, взять хоть нашу встречу,-- продолжала Доганская, расхаживая но комнате,-- чистая случайность, а между тем я чувствую, что нам не разстаться добром... Да... Нилушка Чвоков... любовь... Ах, Покатилов, какое это страшное слово, и как я его боюсь, если бы вы знали!.. Видели вы сейчас голову Евстафия Платоныча и его взгляд? Вот вам человек, который любит... Конечно, это безумие, и женщинам это безумие правится больше всего... Позвольте, что я хотела сказать?.. Бедный мальчик, как вы сидите смирно... Мне хотелось бы приласкать вас, но это опасно. У вас сегодня решительно скверный вид, г-н редактор...   -- Я слушаю, Сусанна Антоновна. Вы говорили о любви...   -- Да, верно, благодарю вас. Знаете, есть одна восточная сказка: был некоторый человек, и этот некоторый человек собирал всю жизнь сокровища, прятал их, берег пуще глаза и все старался разбогатеть больше. Он был счастлив. Но нашелся смелый вор, который ночью украл все сокровища, и вчерашний богач утром проснулся нищим. Мы все походим на такого богача... Одна ночь -- и утром одним нищим больше. Вы меня не понимаете?   -- Напротив, очень хорошо понимаю...   -- И, вероятно, считаете себя нищим?   -- Да, нищим, который никогда не был богачом, но будет таким, и чем он будет богаче, тем сильнее будет чувствовать, что он именно теперь-то и сделался настоящим нищим. Это маленькая вариация на вашу же тему.   -- Недурно сказано... и, может-быть, правда,-- согласилась Доганская, останавливаясь.-- Мы сегодня наболтали много лишняго, Покатилов, и поэтому теперь поговоримте серьезно. Ну что, как ваша газета?.. Вы нынче совсем не говорите со мной о ваших делах, а между тем я прежде всего деловой человек.   -- Может-быть, но я сегодня не могу... Прощайте!..   Простившись, Покатилов еще раз вернулся и проговорил:   -- Вы сегодня, Сусанна Антоновна, безотчетно заставляли меня мучиться, потому что сами переживаете что-то, чего я не знаю, но о чем догадываюсь...   Доганская ничего не ответила, а, проводив Покатилова глазами, упала всем телом на диван и тихо зарыдала, как плачут где-нибудь в уголке глубоко обиженныя дети. Она закрыла лицо руками и сама прислушивалась к своим всхлипываниям, но осторожное прикосновение знакомой руки заставило ее открыть глаза: над ней наклонилось бледное и встревоженное лицо Теплоухова с широко раскрытыми глазами.   -- Сусанна, что с тобой?-- спрашивал он, стараясь приподнять вздрагивавшую от рыданий Доганскую.-- Я, право, не понимаю: то хохот, то слезы...   -- Вам и не понять,-- шептала Доганская, даже не пытаясь освободиться от обнимавшей ее руки.-- Всем вам нужно красивое, молодое тело, и только одно тело, но ведь в самом красивом теле есть душа. Вот этого-то вы никогда и не поймете: ни вы, ни Юрий Петрович, никто!..   -- Надеюсь, я еще ни в чем не отказывал тебе... и не стесняю тебя в твоих привычках,-- с трудом выговаривал Теплоухов, потому что говорить для него составляло муку.-- Ты пожелала, чтобы этот молодой человек имел газету... Разве я могу в чем-нибудь отказать тебе?   -- Да ведь все это для вас же делается?!-- вскрикнула Доганская, вырываясь из обятий Теплоухова.-- Разве мне нужно эту газету или этого молодого человека? Вы эгоист и выбрасываете мне деньги, чтобы откупиться от новой просьбы.   Теплоухов только махнул рукой; он сегодня слишком много волновался. У него уже чувствовался приступ той страшной хандры, которую умела разгонять одна Сусанна. Но она смотрела на него с таким зловещим огоньком в своих перламутровых глазах,-- вот именно в такие моменты он и любил ее больше всего с безумною страстностью настоящаго сумасшедшаго.