IV.

   Предложение Доганской окончательно лишило Покатилова того душевнаго равновесия, которым он отличался обыкновенно; пронять его чем-нибудь было вообще довольно трудно.   Началось с того, что Покатилов написал скверный фельетон для "Искорок". Это было тем более обидно, что Покатилов старался и, против обыкновения, переделывал статью раза два, пока не плюнул на неклеившуюся работу. Брикабрак только поморщился, когда пробежал напечатанный покатиловский фельетон: фельетонист видимо выдыхался, и, пожалуй, приходилось подумать о другом, поважнее. А Покатилов был тут же, в кабинете редакции, видел постное выражение своего патрона и, по логике всех неправых людей, разсердился на Брикабрака. Произошла красноречивая немая сцена.   "Да, выдохся,-- думал Брикабрак, с тяжелым вздохом откладывая несчастный номер в сторону.-- Очень уж нос стал задирать, а силенки и не хватает".   Покатилову это жирное редакторское лицо Брикабрака с его косым глазом было просто отвратительно, и он едва сдержался, чтобы не наговорить дерзостей. Да, он написал скверный фельетон, но он просто не может работать в этом кабаке; Покатилов с презрением оглянул весь кабинет, письменный стол, голыя стены, часть приемной, видную в двери. Нет, он задыхается в этой кабацкой обстановке, где его мысль билась, как осенняя муха о стекло.   "Именно кабак,-- с ожесточением повторял про себя Покатилов, и это слово оправдывало его в собственных глазах.-- Любая парикмахерская лучше обставлена... да. Убожество, грязь... А тут еще изволь потешать кабацких завсегдатаев! "   Как-никак, а Покатилов считал себя служителем слова, артистом. Чтобы мысль воплотилась в известныя формы, чтобы в голове создались счастливыя комбинации, остроумныя сближения и вообще вся сложная мозговая работа, для этого, прежде всего, нужна известная обстановка, именно то, что англичане называют комфортом. А то вечно перед глазами торчит одно и то же кабацкое безобразие; понятно, что мысль, не получая никакого внешняго импульса, отказывается работать, даже больше: это покатиловская мысль не может работать. Сознание собственнаго безсилия как-то испугало Покатилова: может-быть, он и в самом деле выдохся, как думает сейчас про него Брикабрак. Выдохся -- это самое страшное слово для каждаго автора, как паралич для здороваго человека. Ведь это все равно, если балерина вывихнет ногу, музыкант потеряет слух, красавица свою молодость, одним словом, мы вежливо говорим про таких людей, что они "пережили себя".   -- Нет, чорт возьми, все это вздор!-- громко проговорил Покатилов, начиная бегать по кабинету.   -- Что вздор?-- спросил Брикабрак, не поднимая головы от какой-то корректуры.   -- Да так... я про себя... Одна мысль пришла в голову.   -- Ты... Хорошее дело; для нас, журналистов, каждая новая мысль капитал... А слышали новость?   Брикабрак принялся разсказывать последнюю, поднятую на улице сплетню, но Покатилов его совсем не слушал: ему грезилась своя газета. От последней мысли он никак не мог отделаться и ходил, как пьяный. Да, ему стоит захотеть, и у него будет своя газета, настоящая большая газета, в роде котлецовскаго "Прогресса". Счастье само лезло к нему в руки, и он должен был отказываться от него, точно искушаемый пустынник. И нужно же было случиться так, что предложила газету Сусанна? Предложи это же самое Теплоухов или даже Доганский, Покатилов ухватился бы за дело обеими руками, но тут замешалась Сусанна, и о газете нечего было думать. В Покатилове поднимались остатки той хорошей гордости, которая составляет основание хороших натур, хотя эта покатиловская гордость имела слишком специальное приложение: не брать ничего от женщины, не быть обязанным женщине ничем, не чувствовать над своею головой этого последняго клейма совсем павших людей. Притом Покатилов любил Сусанну, а принять из ея рук газету значило поставить себя в зависимое и жалкое положение. В крайнем случае приходилось выбирать между газетой и Сусанной, и Покатилов выбрал последнее. Да, теперь он может смело смотреть ей в глаза, он свободный человек, а тогда Покатилов чувствовал бы на себе ошейник.   -- Сусанна, Сусанна,-- шептал Покатилов, хватаясь в отчаянии за голову.-- Но ты будешь моя!.. И я хочу быть твоим господином, хочу, чтобы ты смотрела мне в глаза с ласковою покорностью, а это будет только тогда, если я буду свободен...   Вообще положение Покатилова было не из красивых, и он шлялся по улицам без всякой цели, точно отыскивал необходимое решение. Раз он как-то совсем машинально забрел в номера Квасовой и только тут вспомнил, что еще не был на новоселье у сестры. Калерия Ипполитовна была дома и встретила его с приличною важностью.   -- Благодарю, что не забыл, милый братец.   -- А что?-- разсеянно спрашивал Покатилов.-- Ах, да, ты благодаришь... Вероятно, чем-нибудь недовольна?   Калерия Ипполитовна только хотела отпеть братцу за рекомендованные номера, но Покатилов сидел в углу дивана с таким убитым видом, что, вместо вертевшейся на языке колкости, она проговорила:   -- Уж ты здоров ли?.. На тебе лица нет, Роман.   -- А все равно... Этакая забота припала!..   -- Однако... Maman спрашивала о тебе.   -- Ну, и можешь сказать maman, что я в лучшем виде.   -- Да что у тебя такое случилось, в самом деле?   -- Э, вздор... все пустяки.   -- Послушай, наконец это невежливо,-- уже по-французски заговорила Калерия Ипполитовна.-- Я к нему с участием, а он свое; "а" да э"!   -- Могу и я показать тебе свое участие... Где твоя Юленька?   -- У maman.   -- Напрасно... Maman, хотя и maman, но она испортит девочку. Необходимо позаботиться... да... И если хочешь, я могу рекомендовать одну англичанку, которая сделает из твоей Юленьки человека, а не куклу.   -- Хорошо, я подумаю.   -- Да тут не о чем думать. Она занимается у Зоста, известный заводчик... Вообще будешь довольна.   Калерия Ипполитовна сразу догадалась, о какой англичанке говорил милый братец, и сейчас же изявила согласие познакомиться с мистрис Кэй.   "Выгнать-то ее я всегда могу,-- разсуждала про себя Калерия Ипполитовна, проводив брата.-- А она, говорят, действительно хорошая женщина".   Вечер Покатилов проводил у Доминика или где-нибудь в cabinet particulier одного из модных кабачков, где обыкновенно встречался с Нилушкой Чвоковым, заезжавшим сюда чего-нибудь перекусить, а главное, повидать нужнаго человечка. У Нилушки всегда в запасе был такой человечек.   -- Ты это что, брат, как будто не в своей тарелке?-- раза два спрашивал Чвоков Покатилова.   -- Отстань...-- грубил Покатилов.-- Не всем же бегать по Петербургу, высунув язык.   -- Нельзя, братику, волка ноги кормят.   -- Какой волк и какия ноги. Другой волк не стоит прокорма. Впрочем, я не про тебя.   -- Что же, и мы знаем себе цену. Но, прежде всего, человек продукт известнаго времени, а нынче известно, какие фрукты произрастают. Что касается меня, так я предпочитаю сильный порок безсильной добродетели, потому что первому открыт путь к раскаянию, а вторая может только проливать безсильныя слезы. Поэтому и Господу всегда приятнее один раскаявшийся грешник, чем десять никогда не согрешивших праведников.   -- Отлично,-- поддакивал Покатилов с легкою улыбочкой, задевавшей Нилушку за живое.-- Это даже от философии оправдывается: все разумно, что существует. Жаль мне тебя, Нилушка, теряешь ты всякий образ и подобие Божие за чечевичную похлебку. И для кого на мелкую монету размениваешь себя?   -- Что же мне делать... а?-- спрашивал Нилушка, любивший иногда "сотворить некоторое душевное излияние".-- Я живой человек, прежде всего -- человек живого дела, ну, и приходится служить подлецам, потому что настоящаго честнаго дела у нас нет. Книжки ученыя переводить, лекции читать, благочестивыя передовицы измышлять... хе-хе!.. Нет, братику, все это вздор: книжками да хорошими словами никого не выучишь. Жизнь идет мимо. Нужно дело, а его нет, вот и путаешься с подлецами. Конечно, служить Баалу нехорошо, но ведь не я, так найдутся другие... десятки, целыя сотни найдутся. Положим, что это плохое оправдание и даже очень гнусное, но только сколочу себе некоторый куш, и тогда шабаш. Будем грехи замаливать. Да и то сказать, что я получаю? Гроши... Посмотри, как другие-то рвут. Ведь смотреть не на кого, а что делают!   -- Все это великое свинство, как говорит капитан Пухов,-- замечал Покатилов в раздумье.-- Музыка без слов.   -- Что же, я и не думаю оправдывать себя: mea culpa, mea maxima culpa. Но, голубчик мой, ведь деваться-то некуда умному человеку. Много нас таких ученых подлецов развелось. Время такое, братику. Пока умные да честные люди хорошия слова разговаривали, подлецы да дураки успели все дела переделать. Каюсь: повинен свинству, но заслуживаю снисхождения, поелику проделываю оное великое свинство не один, а в самом благовоспитанном обществе. Ей-Богу, иногда кажется, что какая-то фантасмагория происходит, и сам удивляешься себе...   Эти откровенные разговоры вполпьяна происходили под шумок ресторанной жизни, закипавшей с двенадцати часов. Покатилов, слушая Нилушку, жадно прислушивался к смутному гулу, доносившемуся из всех углов, точно разыгрывалась какая-нибудь сложная музыкальная пьеса. Вот эта молчаливо-почтительная прислуга, понимающая гостей по одному движению, эта приличная madame, которая так важно возседает за своею конторкой в прихожей, этот торопливый гул шагов, сдержанный смех, обрывки французских фраз, самый воздух, вечно пропитанный одним и тем же куревом,-- вся эта кабацкая обстановка действовала на Покатилова самым, заражающим образом, без чего он не мог жить и работать. Ему необходимо было прислушиваться к этому лихорадочному пульсу столичной улицы, где жизнь развертывалась при газовом освещении за мраморными столиками и в подозрительной тиши отдельных кабинетов. Тут пестрою толпой проходило все, что было интереснаго: дельцы высшей пробы, просто дельцы, редкие представители вырождавшихся аристократических фамилий, военные, сомнительные иностранцы, прилично одетые жулики, просто ресторанные завсегдатаи и те специальныя женщины, которыя, как летучия мыши, могут жить только по темным углам.   Стеариновыя свечи в этой специальной атмосфере горят каким-то мутным, белесоватым огоньком, который нагоняет чисто-кабацкую блаженную дремоту. А тут еще покаянныя излияния Нилушки, который за полубутылкой вина мог просидеть целую ночь.   -- Ну что, как ваши заводчики?-- спрашивает Покатилов, чтобы прекратить Нилушкины слезы.   -- А чорт с ними... Себя тешат: облюбуем, дескать, самаго ученаго человека, пусть распинается. А самим решительно все равно, хоть трава не расти... Меня просто поражает эта апатия. Кроме того, никто из них даже не верит в свое дело, сами же смеются, а тут заговаривай зубы разным дуракам.   -- Ну, а как Богомолов?   -- Да что Богомолов... сибирский фрукт.   Нилушка засмеялся. Последнее время Богомолов начинал забирать большую силу, а это было уже шагом к разрыву двух друзей, столкнувшихся на одном деле. Конечно, у Нилушки не было зависти или страха к сопернику, но все-таки он начинал ежиться, когда Покатилов пробовал вышучивать его на эту тему.   -- Умный человек этот Богомолов,-- задумчиво говорил Покатилов, прихлебывая вино из своего стакана.   -- Т.-е. что ты хочешь этим сказать?   -- А то, что вот этот самый Богомолов в одно прекрасное утро спустит тебя ко дну со всеми гегелевскими триадами и тому подобною ученою конопаткой.   -- Ну, уж это дудки!-- разсердился Нилушка и посмотрел на своего собеседника злыми глазами.-- Пожалуй, если хочешь, то Богомолов и умный... да. Только весь ум у него заключается в том, что он буквально из ничего возник, да и теперь у него гроша расколотаго нет за душой... Впрочем, это уже область искусства. Но это все вздор: у Богомолова, кроме нахальства, ничего нет...   -- Однако ты начинаешь сердиться.   -- Вздор!.. Если ты хочешь знать, так Богомолов глуп, как киргизский баран.   -- Именно?   -- Самая простая вещь: у него нет никакой ширины взгляда, нет размаха, этой поэзии. Одним словом, в нем нет того, что в породистых животных называется кровью. Например, установилось ходячее мнение, что деньги наживали только в шестидесятых годах, когда шел настоящий пир горой с разными концессиями, акционерными банками, подрядами и тому подобным гешефтмахерством,-- и Богомолов повторяет эту же нелепость. Да... Поэтому он и примазывается вплотную к русским заводчикам, а это ошибка. Дела еще только начинаются, поверь мне, и умные люди возсияют почище старых дельцов. Конечно, и я путаюсь с заводчиками, пока не подвертывается ничего лучше, а потом плюну на них. По-моему, настоящий делец не тот, кто идет на все готовое подбирать крохи, а тот, кто сам создает новое свое дело,-- вот это я понимаю.   -- Да где же эти твои новыя дела?   -- Сколько угодно: нефть, каменный уголь, соль, сахар; ешь -- не хочу. Ведь это нужно дураком круглым быть, чтобы ничего не видеть. Работы по горло. Вот где будут настоящие промышленные короли, если пристегнуть иностранные капиталы. И будет все, как я тебе говорю. Да, кстати, ну что твоя газета?   -- Какая газета?   -- Твоя газета... "наша" газета. Мне говорила Сусанна Антоновна о твоем великодушии: отказался... Ах, ты, чудак! Вот уж этого я никак не пойму. Не ты, так другой обделает Теплоухова, не все ли равно?   Покатилов был неприятно удивлен этою новостью: значит, Нилушка все знал от Сусанны. А это значило, что слух о газете пойдет гулять. Зачем это Сусанна болтает о газете?   -- Был, кажется, разговор о газете, но так... шутя,-- уклончиво отвечал Покатилов, не желая выдавать себя головой.-- Во всяком случае, я не придаю ему особеннаго значения.   -- Ну, уж ты это врешь, братику!-- захохотал Нилушка, довольный, что попал в больное место друга.-- Что-нибудь да не так... А я на твоем месте взял бы это дело и такую бы машину устроил... ха-ха!.. И время теперь самое подходящее... вот войну обещают в Турции... газетчикам деньги посыплются. Поработали бы и кроме войны. Если ты смущаешься, что тебе газету предложила Сусанна Антоновна, то можно устроить так, что его сделает сам Теплоухов: это все единственно.   -- Оставим, пожалуйста, этот разговор.