Но я нет. Я к этому не привыкла. Вокруг так много людей. Нельзя плакать на людях. Плакать это для трусов. Плакать — это испорченность. Плакать — это оскорблять Бога. Он может наказать меня таким образом, что мне будет очень плохо.

Как будто я могу чувствовать себя хуже, чем сейчас.

Арон

— Разве я не заслуживаю слова, Арон? — спрашивает меня Лилиан.

Я хотел бы ответить «нет».

Она не заслуживает от меня ни слова.

И так бы я ей и сказал, если бы здесь, перед ней в слезах, стоял другой Арон. Тот, кто годами культивировал обиду и месть. Тот, кто жил с половиной сердца и одержимостью.

Но этот Арон другой, этому Арону жаль, и сожалеет он потому, что она ему больше не дорога. Мне следует радоваться и послать Лилиан раз и навсегда куда подальше, сильный от свободы, завоёванной слишком поздно. Но я не могу.

Потому что, наряду со многим другим, во мне проросла совесть, снисходительность, терпение, о которых я и не подозревал. Словно что-то или кто-то посадил семена эмоций, которые я никогда не пытался вырастить раньше.

Я подхожу к Лилиан; она продолжает плакать. Потом опускает голову мне на грудь, и я, после минутного колебания, думаю, что могу поддержать её объятием. Признаю: это жест, который исходит не от сердца, а только от головы и той совестливости, снисходительности и терпения, которые я научился проявлять на практике.

— Да, — отвечаю я, — но, боюсь, это не те слова, которые ты хочешь услышать.

— Разве моих извинений тебе было недостаточно, разве я недостаточно унизилась? Что мне остаётся делать: пресмыкаться? А кто это была? Мне кажется, я уже где-то её видела! Ты… Ты целовал её так… будто она тебе небезразлична!

— Она мне не безразлична. И нет, ты не должна пресмыкаться, Лилиан. Ты не должна унижаться, ты вообще ничего не должна делать. Ты ничего не можешь сделать.

— Что это значит? Ты влюблён в неё?

— Что бы ни чувствовал, я не обязан посвящать в это тебя.

Лилиан делает несколько шагов назад и смотрит на меня с ошеломлённым выражением лица.

— Подожди! Вот где я её уже видела! Она работает официанткой в греческом ресторане! Ты… ты уже знал её? Или вы встретились потом? Я не понимаю. Она совсем не в твоём вкусе, она ничтожна!

Боюсь, моё терпение не так уж и выносливо, потому что взгляд, которым я смотрю на Лилиан, больше похож на взгляд старого мстительного Арона, чем на взгляд нового милосердного Арона.

— А теперь уходи, — приказываю ей, — и больше не перелезай через этот чёртов забор.

— Так… так вот как всё закончится? Без объяснений?

— Лилиан, я не знаю, ты прикидываешься или не понимаешь на самом деле. Какое объяснение я должен дать тебе? Всё это твоё творение. Ты трахалась с Эмери, чтобы захомутать его, вышла за него замуж, родила от него ребёнка, прожила с ним более или менее счастливо четырнадцать лет. А потом в один прекрасный день тебе вожжа под хвост попала (правильно это или нет, мне всё равно), и ты вспомнила, что, в конце концов, мой член был лучше. И ты снова переходишь в атаку, снова пытаешься залезть мне в штаны. И ты преследуешь меня. Плачешь. Ведёшь себя так, будто я тебе что-то должен. Но я тебе ничего не должен. Уже много, что я здесь с тобой разговариваю. Мне неинтересно навёрстывать упущенное время. Мне неинтересно встречаться с тобой. И не потому, что я тебя ненавижу, не потому, что я хочу отомстить и заставить тебя почувствовать то, что чувствовал я. Поверь, я давно отбросил эти глупые манёвры. Мне уже не восемнадцать, я повзрослел и не хочу быть с тобой просто потому, что ты мне безразлична.

Лилиан выглядит почти на грани помешательства. Если бы перед ней появилось мифологическое чудовище, она бы отреагировала на это с меньшим ужасом.

— Всё ради… этой?

Эта мания называть Джейн «этой» с явным презрением начинает действовать мне на нервы.

— Я уже сказал тебе, что не обязан отвечать на твои вопросы. Я позволил тебе извиниться, надеясь, что тебе станет легче. Но, очевидно, твои извинения были фальшивыми. Они были лишь инструментом, позволившим обойти мой гнев, и вторгнуться в моё пространство. Ты никогда по-настоящему не верила в свои слова. Если бы ты была искренна, ты бы включила мой отказ в число возможных исходов. Вместо этого ты вообще не рассматривала этот вариант. Ты думала, что достаточно будет нескольких слезинок, и я снова стану твоим рабом… — Мой взгляд, я знаю, стал мрачным, а голос хриплым, создавая впечатление угрозы. — Но ты помнишь восемнадцатилетнего мальчишку, тогда как сейчас перед тобой мужчина тридцати двух лет. И уверяю тебя, мы с ним разные. Гораздо больше, чем можешь себе представить. Однако теперь меня достало. Ты думаешь о том, чтобы уйти? Дорогу ты знаешь.

Я отхожу назад и смотрю на неё, скрестив руки на груди.

Я ненавидел Лилиан долгие годы, но на этот раз ненавидит она. Если бы она могла, то испепелила бы меня.

— Ты одурел из-за такой… фиговины, — язвительно комментирует она.

— Да, — просто отвечаю я.

Лилиан поворачивается ко мне спиной. Я иду за ней, уверенный, что Джейн вышла из пристройки и ждёт меня в саду, и опасаясь, что Лилиан может сказать ей что-нибудь неприятное. Но Джейн там нет. Когда Лилиан уходит с пляжа, как незнакомка, которой она была и всегда будет, я вхожу в дом.

Я прохожу мимо Анна Фергюсон, которая выглядит ещё мрачнее, чем Лилиан.

— Где Джейн?

— Она ушла. Наверное, ей не понравилось шоу.

— Не впутывайтесь в это, и вы! — бурчу я. — Куда ушла?

— Понятия не имею. Я бы хотела знать, но она мне не сказала.

Меня охватывает новая боль. Она имеет привкус одиночества, страха, может быть, паники.

Я не хочу потерять Джейн.

Последние несколько часов, с тех пор как поцеловал её, были лучшими за всю мою жизнь.

Не имея возможности прикоснуться к ней сейчас, прямо сейчас, раньше, чем сейчас, порождает во мне ощущение, словно я не дышу.

Я звоню ей на мобильный, она не отвечает.

Я звоню ей, она не отвечает.

Я пишу ей, она не отвечает.

Я хожу туда-сюда по саду, по траве, которая слишком зелёная, слишком живая, слишком пустая. Мои руки дрожат, я смотрю на них, и они дрожат (клянусь).

Когда она перезванивает мне, я хочу немедленно присоединиться к ней. Но она говорит «нет». Потом она говорит что-то ещё, а потом говорит, что я ей недостаточно нравлюсь.

Скажи ей, Арон, что этот дерьмовый эксперимент никогда не был настоящим!

Скажи ей, что это всего лишь уловка, придуманная твоей гордостью, чтобы не признаваться сразу в своих чувствах!

Скажи, что тебе пришлось придумать способ дозировать правду с помощью пипетки, потому что если бы ты открыл её сразу, то почувствовал бы себя влюблённым мудаком.

Скажите ей.

Я думаю, думаю, думаю, пока моя голова не взрывается, но не говорю этого.

«Я ей недостаточно нравлюсь».

Эта фраза резонирует во мне с ритмом похоронного звона.

Неужели всё кончено?

Что такое конец, если всё ещё даже не начиналось?

Я не знаю.

Знаю только, что за эти несколько минут я скучаю по Джейн больше, чем по Лилиан за четырнадцать лет.

***

Я ей недостаточно нравлюсь.

Я ей недостаточно нравлюсь. Арон Ричмонд недостаточно нравится Джейн Фейри.

Арон Ричмонд недостаточно нравится Джейн Фейри!

Повторяю про себя эту фразу, я рву её, собираю заново, ненавижу и я ненавижу Джейн. Жаль, что на самом деле я не ненавижу её, но я в бешенстве и это правда.

Мне хочется позвонить ей, потребовать, чтобы она сказала мне всё в лицо, попытаться выяснить — не врёт ли она, надеяться, что она врёт, но если я это сделаю, то погублю свою гордость, а гордость — слишком неприязненный враг. Непреодолимее, чем очень высокая стена.

К тому же если она не лжёт, каким идиотом я буду выглядеть?

Я умоляю об объяснениях?

Я не делал этого даже в восемнадцать лет, и уж точно не стану делать сейчас!