Впервые я решаюсь посмотреть на Арона.

Его выражение лица — чистый концентрат гнева и ужаса. Он молчит, ни о чём не спрашивает. Именно я, после нескольких минут молчания, спрашиваю его с горькой иронией:

— Что скажете, адвокат Ричмонд? Могут ли эти откровения мне навредить? Если вскроется, что я убийца матери, это может выставить меня в плохом свете перед присяжными?

Арон

Джейн могла бы просто рассказать мне факты, но она описала и свои эмоции. Вероятно, она поняла, сделав заявление — «моя мама не хотела, чтобы я стала балериной, поэтому я воткнула ножницы ей в живот» — не поможет мне понять её мотивы. Но она призналась во всём не только поэтому. Создаётся впечатление, что ей вдруг захотелось избавиться от вековых балластов.

— Что произошло дальше? — спрашиваю я, не отвечая на вопрос.

Джейн пожимает плечами. У неё такое выражение лица, которое я не могу назвать просто усталым, она на самом деле измучена, словно босиком взбиралась на покрытую льдом гору, не останавливаясь, чтобы адаптировать своё дыхание к изменению высоты.

— О том что произошло сразу после падения у меня спутанные воспоминания. Я сама позвонила в полицию и призналась, что убила свою мать. Помню их шокированные взгляды, когда полицейские прибыли с ревущими сиренами, будто поймали Лиззи Борден. Мы жили в маленьком городке в Арканзасе, мою маму все знали. Для соседей она была прекрасной женщиной, а я монстром. Затем настала очередь социальных работников. Вопросы за вопросами. Несколько дней я молчала. Абсолютно немая, казалось, я впала в кататоническое состояние. Тем временем мне сделали операцию на ноге, и я пролежала в больнице почти месяц. Когда меня выписали, я рассказала правду. Окружной прокурор, поборник справедливости любой ценой, решил преследовать меня. Он собрал показания всех людей, знавших мою мать, и выставил меня малолетней преступницей. Он утверждал, что я не выношу авторитетов, что я бунтарь, не принимаю здравые американские ценности. Он оправдывал мои раны на лице и сломанную ногу падением в результате вероятной ссоры, спровоцированной моим высокомерием. Поднялся вопрос о Джульярдской школе, о том, что мать была против моего поступления, и прокурор заявил, что я хотела отомстить за запрет. Он не отрицал, что мать ударила меня, но только для того, чтобы защитить себя во время потасовки. Правду перевернули с ног на голову. Обвинение требовало смертной казни за убийство первой степени, отягчённое родством.

Преднамеренное убийство, будто я уже какое-то время организовывала преступный план, чтобы наконец-то оказаться на свободе. К счастью, мой адвокат верил в меня. Он был новичком, но вложил в дело всю душу. Кара свидетельствовала в мою пользу о гнетущем климате, в котором я жила. К сожалению, это создало риск доказать идею преднамеренности, вместо того чтобы опровергнуть. Больше всего мне помогла… моя внешность. Моя застенчивость, испуганные глаза. Мои раны. Почему-то присяжные поверили, что я не притворяюсь. Что мои страдания были искренними. Что я была не способна убить мать, спланировав это со злым умыслом. Для них моя реакция не была запланированной. Конечно, они посчитали, что она была чрезмерной, но с непредвиденным результатом. Короче говоря, мы поссорились, а потом она умерла в ажиотаже событий: присяжные не признали самооборону, но предоставили мне смягчающие обстоятельства и постановили, что я не заслуживаю ни смертельной инъекции, ни пожизненного заключения. Меня приговорили к пребыванию в колонии для несовершеннолетних до моего совершеннолетия, без упоминания об этом преступлении в моём досье. На этом всё.

«На этом всё» после такой истории звучит для меня как лекарство из сахара для лечения рака в последней стадии. Бессмысленная ремарка, несоразмерная по умолчанию, почти гротескная.

— Вы не ответили на мой вопрос, адвокат, — настаивает Джейн. — Как это может мне навредить?

— Боюсь, во многом. Мне нужно прочитать судебные документы, чтобы вынести конкретное суждение. Я не понимаю только одного… Джейн, у меня создаётся впечатление, что вы недостаточно защищались. Вы пустили всё на самотёк, положившись на судьбу и заинтересованного, но недостаточно квалифицированного адвоката. Вы рассказали всю правду? Как интерпретировали ваши шрамы на спине?

— Я… я сказала, что получила их при падении… — Она впервые краснеет, как будто стыдится больше, чем во время рассказа о своей ужасной жизни. — Я хотела наказать себя: как ни посмотри, я убила свою мать. Я не должна была этого делать. Я чувствовала себя виноватой. Какое-то время я даже надеялась, что меня приговорят к смерти.

Я смотрю на неё, как смотрел бы на чужестранца, говорящего на непонятном языке. — Джейн, вы проходили психотерапию?

— Во время заключения — да. В тюрьме был врач. Но он мне не нравился. Он заставлял меня говорить о том, о чём я не хотела говорить. В какой-то момент он сдался и просто выписал лекарства, которые, по крайней мере, помогли мне успокоиться.

— А после этого? А теперь?

— Я не могла себе этого позволить. Терапия больше не оплачивалась государством, и мне пришлось бы платить за всё из своего кармана.

— Вы до сих пор принимаете психотропные препараты?

— Д-да. Время от времени. Их выписывает мой лечащий врач. Чтобы спать. Чтобы попытаться заснуть, по крайней мере.

— Поэтому вы не пьёте? Потому что продолжаете принимать лекарство?

— Да. И потому что не хочу терять контроль над собой. Никогда. Больше никогда.

— Теперь я задам вам ещё один вопрос, который покажется неуместным и грубым. Мне нужно знать, может ли ваша сексуальная жизнь подвергаться какой-либо цензуре. Если, например, появится парень, который будет готов засвидетельствовать, что вы…

— Шлюха?

— Женщина сексуально раскованной морали. Именно такое дерьмо имеет вес в суде о домогательстве и попытках изнасилования. Присяжные могут даже простить вам убийство матери. Но если выяснится, что вы лёгкого поведения, это будет ваш конец… — Она сглатывает, а затем отвечает, не глядя на меня, устремив взгляд на ковёр.

— У меня был только один парень, когда мне было девятнадцать. Только одни отношения. Моё сексуальное поведение практически отсутствует.

— Мы поговорим об этом позже, думаю, на сегодня достаточно ваших откровений.

— Значит, я могу написать на него заявление?

— Вы должны обличить его. Это будет непросто, бесполезно давать вам ложные надежды, и наверняка весь этот бардак всплывёт наружу. Они попытаются распять вас любым способом. Однако…

— Однако?

— Никто не будет распинать вас больше, чем вы сами себя распинаете, Джейн. Вы продолжаете себя винить. Считаете себя чудовищем, но это была самооборона.

— Присяжные с вами не согласились. Почему вы так уверены, что я… что я не хладнокровный убийца, которого изобразило обвинение?

— Потому что я здесь и разговариваю с вами. Потому что я встречал много людей, которые говорят чушь, но вы нет. Я чувствую, что вы сказали мне правду. Конечно, вам промыли мозги. Если и дальше не будете верить в себя, никто другой не поверит, — Джейн не отвечает, она бледна и очень устала. Она начинает вставать, но я останавливаю её кивком. — Я ваш адвокат, Джейн. И как ваш адвокат я должен сделать всё возможное, чтобы иск, который мы подадим, имел все разумные шансы на успех. Главное условие для этого — вы должны быть живой. А сейчас у меня такое впечатление, что вы вот-вот потеряете сознание. Так что я вас сейчас покормлю, и только потом вы пойдёте домой. Если выйдете сейчас, вам может стать плохо на улице.

Она вскакивает, взволнованная.

— Нет… нет необходимости! Я справлюсь! Мне бывало гораздо хуже, чем сейчас.

— Если хотите, чтобы я одолжил вам денег на такси, вы должны сначала поесть. Идёмте со мной на кухню.

На этот раз она смотрит на меня, как на чужака, говорящего на тарабарском языке.

— Джейн, я не хочу накачивать вас наркотиками, просто приготовлю тарелку спагетти. И я не допускаю никаких возражений. Так что идём на кухню и смиритесь с едой. Я человек решительный, но уверяю вас, как адвокат я могу быть настоящим тираном, не говоря уже настоящий засранец. Поэтому вы будете делать то, что я скажу.