Я встаю, ставлю бокал на столик и приближаюсь к ней с медлительностью, не соответствующей ритму моего сердца.

Она отступает мелкими шажками, плиссированная юбка шуршит по бёдрам с шелестом, почти похожим на тонкий вздох. Шарф сползает с плеча и свисает в сторону, открывая целомудренный вырез белого джемпера и ямочку у основания шеи.

Путь Джейн к отступлению преграждает стена. На ней висит картина с изображением моей матери, самая плотская из возможных, тёмно-красная в пастозной технике, с мазками настолько насыщенными, что на холсте они стали трёхмерными. Я подхожу к Джейн и останавливаюсь напротив, при этом выражение моего лица не перестаёт быть хмурым.

— Нам нужно решить одну проблему, — заявляю негромко и наклоняясь, чтобы говорить с ней вплотную.

— Какую… какую проблему? — заикается она.

— Прежде всего, я хочу знать, что происходит между тобой и Томасом. И не надо нести чушь, что это не моё дело, а касается только тебя, и я не имею права вмешиваться, потому что ты прекрасно знаешь, что это не так… — Она ничего не говорит, от изумления широко раскрывает глаза, прикрывает удушливо губы, ёрзает в своих лакированных ботинках, юбка продолжает шептать, как атласная. Я продолжаю говорить, придвигаясь всё ближе и ближе. Через секунду и миллиметр мои губы коснутся её уха. — Тебе не нужны глаза художника, чтобы узнать о себе больше. Тебе могу сказать я. В тебе больше красоты и больше души, чем я когда-либо видел в мире. Ты не монстр, за которым ты прячешься от страха. Ты вызываешь во мне желание защитить тебя, а я никогда никого не хотел защищать. В каком-то смысле ты заставляешь и меня открывать свою собственную красоту и душу. Я пугаю тебя, Джейн? — Она кивает, её щёки того же цвета, что и юбка в школьном стиле. — Почему?

— Я не… Я не знаю, что… что ты от меня хочешь.

Я слегка хрипло вздыхаю.

— Ты удивишься, если скажу, что я и сам не знаю? Я чертовски запутался. Хочешь помочь мне разобраться, Джейн?

Не целовать её — это усилие, граничащее с болью. Мне хочется протянуть руку и коснуться её везде. Но я не должен и не могу. Не сейчас, когда мои мысли полны «почему» и не в месте, где нет уединения, когда она дрожит, как только что проросший листок, такой нежный и юный, ещё не знающий, как трудно пережить ветер.

Её ответ, однако, превращает меня самого в совсем юный листок.

— Да, — шепчет она, — я хочу помочь тебе понять это.

Я улыбаюсь ей, будто она только что подарила мне солнце, но в это время снаружи раздаются голоса.

Я отстраняюсь от Джейн, делаю шаг назад и провожу рукой по волосам. В ноздрях у меня ещё стоит аромат её талька. И я всё ещё испытываю желание прикоснуться к ней.

В этот момент входят Томас и Дит.

Взгляд Дит устремляется ко мне со скоростью удара хлыста. На меня смотрит не Дит, не подруга, с которой можно свободно болтать о чём угодно, а мать, далёкая от подруги, куда более традиционная, чем когда-либо за тридцать два года жизни. В общем, злая мать.

Джейн говорит, что устала, извиняется и собирается лечь спать. Томас смотрит на неё так, словно она ему небезразлична на самом деле, и это высвобождает во мне нового собственнического монстра.

Когда они оба уходят, я резко спрашиваю Дит:

— Что это такое? Надеюсь, они остановились не в одной комнате!

Дит улыбается мне ангельской улыбкой.

— Они разделят спальню только по своей воле, если захотят, а не потому, что я выделила им обоим одну комнату. Однако на данный момент, похоже, у них нет такого намерения. Скорее, я хотела бы знать, каковы твои намерения. Мне кажется, я что-то прервала или ошибаюсь?

— Я не понимаю, о чём ты говоришь, — вру я.

— Ты всё прекрасно понимаешь. Ты и Джейн ведёте себя не совсем как адвокат-клиент. Ничего не хочешь мне об этом рассказать?

— Нет, я бы сказал — не хочу, — сухо отвечаю я. — И я был бы признателен, если бы ты тоже избегала этого.

Дит подходит ко мне ближе, сохраняя на лице выражение больше похожее на материнское, чем на дружеское.

— Если ты запутался, постарайся прояснить мысли. Я не позволю тебе причинить боль этой девушке. Не позволю тебе прикоснуться к ней, если только на ладони не лежит твоё сердце.

— А на ладони у Томаса оно лежит? — вызывающе спрашиваю я.

В ответ Дит улыбается мне, и к ней возвращается частичка подруги.

— Ты предсказуемый дурак, дорогой. Верю, что надежда есть. А сейчас, однако, иди и отдохни. Я приготовила для тебя комнату.

Я не могу не смотреть на неё с недоумением.

— И когда ты это сделала?

Дит недоуменно пожимает плечами.

— Несколько часов назад. Несмотря на небольшое расстояние между Саутгемптоном и Саг-Харбором, я была уверена, — ты не захочешь ехать к себе домой и предпочтёшь остаться на ночь у меня.

Мой взгляд остаётся скорее растерянным, чем убеждённым.

— Но как ты узнала, что я приеду?

Она разражается смехом, а потом заявляет весело:

— Не знаю… шестое чувство?

Джейн

Я не согласилась позировать для Морриса, но приняла приглашение поехать в Хэмптон к Дит. Не знаю, почему я изменила своё решение. После того как увидела, как Арон целует Лилиан, что-то во мне выключилось и одновременно включилось что-то другое. Я решила, что не буду замыкаться в себе, буду выходить из дома, не буду превращаться в ёжика. Я перезвонила Дит и спросила, есть ли у меня ещё время принять её приглашение.

Хотя портрет я всё равно не хочу. Я добилась большого прогресса, могу смотреть на себя без прежнего страха, могу терпеть себя, могу жить со своими недостатками. Я могу принять эту ущербную, чудаковатую Джейн, которая наблюдает за миром, не глядя ему в лицо, но я требую, чтобы мир вёл себя так же, чтобы он не зацикливался на моём существовании, чтобы смотрел на меня, но при этом не видел.

После ужина Моррис приглашает меня на прогулку. Я соглашаюсь, потому что люблю темноту и море.

Некоторое время мы молчаливо идём по пляжу. Потом он рассказывает мне кое-что о себе, о своих начинаниях в живописи, и когда упоминает о своих очень религиозных родителях, которые хотели видеть его священником и чуть не умерли от сердечного приступа, когда поняли, что у них есть сын, который хочет быть художником, склонен нарушать большинство заповедей и ходит в одежде бунтаря, я не могу не проникнуться его историей и не задуматься, есть ли в мире сын, который оправдывает ожидания своих родителей.

— Никто из нас не рождён для того, чтобы оправдывать ожидания других, — заявляет Моррис спокойным тоном человека, пришедшего к непреклонному выводу. — Каждый из нас должен удовлетворять только себя. Прежде чем мы это поймём, нам предстоит много битв. Мы испытываем вину, считаем себя чудовищами только потому, что преследуем мечту быть счастливыми даже за счёт счастья других людей, мы повторяем свои шаги, чтобы нас моделировали, потому что нас учили, — следует почитать отца и мать, и неважно, если мы обесчестим свою мечту… И тогда, к счастью, самые упорные из нас становятся самими собой. Мы становимся теми, кем были рождены быть. Для чего ты родилась, Джейн? Я не спрашиваю, что ты любишь делать. Я спрашиваю, кем ты любишь быть?

Его вопрос пугает меня. Кто я? Кем я люблю быть?

Я настолько привыкла выживать, что никогда не задумывалась о жизни, о планировании, о желаниях. Я как будто никогда не представляла себя в будущем. У меня не было никаких мечтаний, разве что, на короткое время, заниматься танцами.

С некоторых пор то и дело, робко и болезненно, в моих мыслях появляется мысль о завтрашнем дне. Она пугает меня до смерти, потому что я ничего не могу сделать, у меня ничего нет, я никто. Но в то же время она волнует меня, потому что я могу всё, могу иметь всё, я могу быть всем. Всем, чем я захочу. Даже если и не знаю чего. Слишком много альтернатив может быть таким же удушающим, как и полное отсутствие выбора.

— Я не знаю, — искренне отвечаю я. И тут предложение вылетает из моих уст, и я не могу его остановить. — Я бы хотела, чтобы меня любили.