– Я же сказала – не трогай, значит – не трогай!
Утесов оцепенело смотрит, как она кладет бумаги в свою сумочку и спокойно одевается. Наконец, он обретает дар речи.
– Как ты… могла?!
Вместо беззаботной кокетки перед ним надменная холодная женщина.
– А ты думал – ты особенный? Неприкасаемый? – Зоя чеканит заученные фразы: – Наша страна в кольце врагов – внешних и внутренних. И мы должны бдительно выявлять и безжалостно бороться с чуждыми элементами. Особенно – на фронте возможных идеологических диверсий!
Утесов молча разворачивается и уходит, хлопнув дверью.
Зоя остается – неподвижная, как мраморное изваяние.
В эти годы у Зои и ее хозяев было очень много работы. Враги народа не дремали и устраивали всякие пакости – значит, не должны были дремать и органы, разоблачающие и уничтожающие врагов. А врагов этих оказалась тьма-тьмущая, причем среди них затесались даже – кто бы мог подумать! – очень известные и ранее уважаемые люди. Арестованы Исаак Бабель, Михаил Кольцов, Всеволод Мейерхольд… Более того, оказался врагом даже сам борец с врагами – нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов. За что был переведен в простые наркомы водного транспорта, а затем расстрелян и заменен новым наркомом внутренних дел, Лаврентием Павловичем Берия.
Елена в своей комнате вынимает из семейного альбома отдельные фотографии. Одни она рвет в клочки, а из других вырезает ножницами изображения Мейерхольда, Бабеля, Нильсена…
Входит Утесов, удивляется:
– Я в прихожей тупаю, тупаю, а ты не откликаешься! Я уж думаю, где моя ненаглядная… – Он замечает изрезанные фотографии. – Что ты делаешь?!
Тебя спасаю. Всех нас.
Елена продолжает упорно орудовать ножницами.
Утесов их у нее отбирает:
– Прекрати!
Ты что, не понимаешь? Мейерхольд, Нильсен, Бабель… Это может случиться с каждым из нас!
Елена начинает плакать. Утесов обнимает ее, утирает слезы.
– Ну не случилось же, чего ты плачешь? А я тебе – другой пример: Масс вернулся, и Эрдман вернулся, и даже «Волгу-Волгу» написал – какой успех! Так что бывают ошибки, но их исправляют…
– Если успевают! А сколько уже не успели…
Елена опять плачет. Утесов разводит руками:
– Ну так что теперь делать? Самому застрелиться?
Елена утирает глаза:
– Нет, просто живые должны помогать живым. У Мейерхольда осталась Зина Райх, у Бабеля – Тоня Пирожкова…
– Что значит – остались? И Мейерхольд, и Бабель – они же только арестованы, как были арестованы и Масс с Эрдманом, но с ними тоже обязательно разберутся…
Елена лишь вздыхает и достает из конторки конверт:
– Вот, отнеси Тоне. А Зине деньги нельзя – растрынькает без толку. Зине надо продукты, вещи… Этим займусь я.
Утесов целует Елену.
– Спасибо, ты замечательная! И я все-таки верю, что все будет хорошо!
Елена только устало кивает. А он продолжает убеждать – не столько ее, сколько самого себя, используя, увы, всего один и тот же имеющийся у него утешительный козырь: вот Эрдман столько пережил, а написал такую смешную «Царевну Несмеяну», причем все твердили, что это поставить невозможно, а через неделю уже премьера…
На сцене – предпремьерная суета. Утесов замахивается бутафорским топором – от него отваливается лезвие. Утесов распекает бутафора:
– Ну что это? Как он будет голову рубить!
– Так вы б сказали, что – рубить, а я ж думал – только махать, – ворчит бутафор. – А если б рубить, я б не картонный, а фанерный делал…
К Утесову подбегает помреж:
– Леонид Осипович, к вам пришли!
Утесов выходит за кулисы. Там стоит Зоя. Ни слова не говоря, он поворачивается, чтобы уйти. Но она хватает его за руку, умоляет ее выслушать и быстро-быстро, чтобы он не ушел, рассказывает, что ее родители были дворяне, мелкие, нищие, но – дворяне, их расстреляли, а Зою растила бабушка, в балетное училище отдала, и в анкетах она писала, что родители погибли на Гражданской войне, но в прошлом году ее вызвали и сказали, что все знают.
Утесов со смешанным чувством брезгливости и жалости слушает Зою. Она продолжает тихо, с болью:
– Мне сказали: если ты о себе не думаешь, так подумай о бабушке – каково ей будет в тюрьме… Я умоляю, Леонид, прости! И поверь: я не написала про тебя ничего плохого, ни одного слова!
Он опять поворачивается, чтоб уйти, но она вновь хватает его за руку:
– И еще знай: я была с тобой не… ну, не по службе… Я полюбила тебя!
Утесов высвобождает руку и уходит, так и не сказав ей ни слова.
Премьера «Царевны Несмеяны» состоялась не где-нибудь, а в клубе НКВД. Зал заполнили чекисты в парадной форме и их дамы в вечерних платьях.
На сцене Царь Горох в картонной короне и Утесов – Шут Гороховый в дурацком колпаке. Он щиплет себя за руку:
– Ой, больно! Значит, не сплю… Не, еще проверим… Пятью пять – двадцать пять, Эльбрус – пять тысяч шестьсот тридцать метров высоты, «Казбек» – двадцать пять штук, три рубля пятнадцать копеек пачка. Так?
– Ну, так, – подтверждает Царь Горох.
– Значит – точно не сплю. И значит, ты – взаправдашний царь.
– Чего ты мою голову морочишь, когда твоя еле на плечах держится! Я тебе, шут гороховый, чего поручил!
– Чаво?
– Дочку рассмешить – вот чаво! Ведь перед другими царями неудобно! Царевна – красавица… ну, не очень… и умница… ну, так себе… но я же создал ей, кажется, все условия, а она плачет и плачет.
– Так у нее ж нету чувства юмора, – сообщает Шут-Утесов.
– А у тебя, считай, уже нет башки!
Чекистская публика смеется и аплодирует. Оркестр играет траурную мелодию. Палач – огромный, косая сажень в плечах, мужик в алой в крупный горох рубахе – устанавливает на сцене плаху. Шут-Утесов присаживается на нее. Палач огорчается:
– Зачем же вы так некультурно поступаете? Вот вы сюда… этим местом… садитесь, а потом голову класть будете!
Утесов вскакивает и кладет голову носом на плаху. Но передумывает, решив, что он поинтереснее выглядит в профиль, и укладывается на плаху щекой. Палач заносит топор, но при взмахе съезжает рукав его рубахи, открывая большой будильник на руке. Будильник трезвонит. Палач выставляет табличку «Плаха закрыта на обед».
Чекисты хохочут. А Шут-Утесов возмущается:
– Вот бюрократы! То у плахи обед, то у палача перекур, то у казнимого отпуск… А ну, давай работай свою работу – руби мне голову!
Палач берется было за топор, но потом решительно отбрасывает его.
– Вы – Утесов?
– Ну, Утесов.
– Леонид Осипович?
– Ну, Леонид Осипович.
– Так я ж у вас в «Теа-джазе» работаю. Я вам голову отрублю, а вы потом меня уволите!
Музыканты тоже шумят наперебой:
– И мы не хотим! Мы тоже у вас работаем! Не увольняйте нас!
И Царь Горох снимает с головы корону.
– Я хоть и царь, но не дурак! Не буду вас казнить – не хочу терять работу.
Веселью чекистов нет предела. Утесов тоже снимает шутовской колпак и обращается к залу:
– А действительно, не надо никого казнить. Вы ведь смеетесь? Да? Значит, наше дело сделано – в зале нет ни одной Царевны Несмеяны!
Чекисты подтверждают это бурными аплодисментами. Более того, все дружно встают. Утесов слегка теряется:
– Спасибо… Большое спасибо, товарищи… Садитесь…
Но зал упорно аплодирует стоя.
– Садитесь, товарищи! – просит Утесов. – Пожалуйста, садитесь!
Чекисты, наконец, усаживаются, но продолжают аплодировать. И тут Утесов замечает в зале балерину Зою – она мило щебечет с каким-то офицером. Утесов прищуривается и говорит с усмешкой:
– Спасибо, что сели! Это просто чудеса: даже царю Гороху не удалось бы посадить сразу все НКВД!
Аплодисменты резко обрываются. Повисает тяжелая пауза. Утесов уже жалеет о минутном порыве. Но в первом ряду блеснуло знакомое пенсне – грозный, а сейчас улыбающийся нарком Берия несколько раз сухо и отрывисто хлопает в ладоши. И весь зал разражается новым шквалом аплодисментов. Утесов облегченно выдыхает.