– Я же сказала – не трогай, значит – не трогай!

Утесов оцепенело смотрит, как она кладет бумаги в свою сумочку и спокойно одевается. Наконец, он обретает дар речи.

– Как ты… могла?!

Вместо беззаботной кокетки перед ним надменная холодная женщина.

– А ты думал – ты особенный? Неприкасаемый? – Зоя чеканит заученные фразы: – Наша страна в кольце врагов – внешних и внутренних. И мы должны бдительно выявлять и безжалостно бороться с чуждыми элементами. Особенно – на фронте возможных идеологических диверсий!

Утесов молча разворачивается и уходит, хлопнув дверью.

Зоя остается – неподвижная, как мраморное изваяние.

В эти годы у Зои и ее хозяев было очень много работы. Враги народа не дремали и устраивали всякие пакости – значит, не должны были дремать и органы, разоблачающие и уничтожающие врагов. А врагов этих оказалась тьма-тьмущая, причем среди них затесались даже – кто бы мог подумать! – очень известные и ранее уважаемые люди. Арестованы Исаак Бабель, Михаил Кольцов, Всеволод Мейерхольд… Более того, оказался врагом даже сам борец с врагами – нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов. За что был переведен в простые наркомы водного транспорта, а затем расстрелян и заменен новым наркомом внутренних дел, Лаврентием Павловичем Берия.

Елена в своей комнате вынимает из семейного альбома отдельные фотографии. Одни она рвет в клочки, а из других вырезает ножницами изображения Мейерхольда, Бабеля, Нильсена…

Входит Утесов, удивляется:

– Я в прихожей тупаю, тупаю, а ты не откликаешься! Я уж думаю, где моя ненаглядная… – Он замечает изрезанные фотографии. – Что ты делаешь?!

Тебя спасаю. Всех нас.

Елена продолжает упорно орудовать ножницами.

Утесов их у нее отбирает:

– Прекрати!

Ты что, не понимаешь? Мейерхольд, Нильсен, Бабель… Это может случиться с каждым из нас!

Елена начинает плакать. Утесов обнимает ее, утирает слезы.

– Ну не случилось же, чего ты плачешь? А я тебе – другой пример: Масс вернулся, и Эрдман вернулся, и даже «Волгу-Волгу» написал – какой успех! Так что бывают ошибки, но их исправляют…

– Если успевают! А сколько уже не успели…

Елена опять плачет. Утесов разводит руками:

– Ну так что теперь делать? Самому застрелиться?

Елена утирает глаза:

– Нет, просто живые должны помогать живым. У Мейерхольда осталась Зина Райх, у Бабеля – Тоня Пирожкова…

– Что значит – остались? И Мейерхольд, и Бабель – они же только арестованы, как были арестованы и Масс с Эрдманом, но с ними тоже обязательно разберутся…

Елена лишь вздыхает и достает из конторки конверт:

– Вот, отнеси Тоне. А Зине деньги нельзя – растрынькает без толку. Зине надо продукты, вещи… Этим займусь я.

Утесов целует Елену.

– Спасибо, ты замечательная! И я все-таки верю, что все будет хорошо!

Елена только устало кивает. А он продолжает убеждать – не столько ее, сколько самого себя, используя, увы, всего один и тот же имеющийся у него утешительный козырь: вот Эрдман столько пережил, а написал такую смешную «Царевну Несмеяну», причем все твердили, что это поставить невозможно, а через неделю уже премьера…

На сцене – предпремьерная суета. Утесов замахивается бутафорским топором – от него отваливается лезвие. Утесов распекает бутафора:

– Ну что это? Как он будет голову рубить!

– Так вы б сказали, что – рубить, а я ж думал – только махать, – ворчит бутафор. – А если б рубить, я б не картонный, а фанерный делал…

К Утесову подбегает помреж:

– Леонид Осипович, к вам пришли!

Утесов выходит за кулисы. Там стоит Зоя. Ни слова не говоря, он поворачивается, чтобы уйти. Но она хватает его за руку, умоляет ее выслушать и быстро-быстро, чтобы он не ушел, рассказывает, что ее родители были дворяне, мелкие, нищие, но – дворяне, их расстреляли, а Зою растила бабушка, в балетное училище отдала, и в анкетах она писала, что родители погибли на Гражданской войне, но в прошлом году ее вызвали и сказали, что все знают.

Утесов со смешанным чувством брезгливости и жалости слушает Зою. Она продолжает тихо, с болью:

– Мне сказали: если ты о себе не думаешь, так подумай о бабушке – каково ей будет в тюрьме… Я умоляю, Леонид, прости! И поверь: я не написала про тебя ничего плохого, ни одного слова!

Он опять поворачивается, чтоб уйти, но она вновь хватает его за руку:

– И еще знай: я была с тобой не… ну, не по службе… Я полюбила тебя!

Утесов высвобождает руку и уходит, так и не сказав ей ни слова.

Премьера «Царевны Несмеяны» состоялась не где-нибудь, а в клубе НКВД. Зал заполнили чекисты в парадной форме и их дамы в вечерних платьях.

На сцене Царь Горох в картонной короне и Утесов – Шут Гороховый в дурацком колпаке. Он щиплет себя за руку:

– Ой, больно! Значит, не сплю… Не, еще проверим… Пятью пять – двадцать пять, Эльбрус – пять тысяч шестьсот тридцать метров высоты, «Казбек» – двадцать пять штук, три рубля пятнадцать копеек пачка. Так?

– Ну, так, – подтверждает Царь Горох.

– Значит – точно не сплю. И значит, ты – взаправдашний царь.

– Чего ты мою голову морочишь, когда твоя еле на плечах держится! Я тебе, шут гороховый, чего поручил!

– Чаво?

– Дочку рассмешить – вот чаво! Ведь перед другими царями неудобно! Царевна – красавица… ну, не очень… и умница… ну, так себе… но я же создал ей, кажется, все условия, а она плачет и плачет.

– Так у нее ж нету чувства юмора, – сообщает Шут-Утесов.

– А у тебя, считай, уже нет башки!

Чекистская публика смеется и аплодирует. Оркестр играет траурную мелодию. Палач – огромный, косая сажень в плечах, мужик в алой в крупный горох рубахе – устанавливает на сцене плаху. Шут-Утесов присаживается на нее. Палач огорчается:

– Зачем же вы так некультурно поступаете? Вот вы сюда… этим местом… садитесь, а потом голову класть будете!

Утесов вскакивает и кладет голову носом на плаху. Но передумывает, решив, что он поинтереснее выглядит в профиль, и укладывается на плаху щекой. Палач заносит топор, но при взмахе съезжает рукав его рубахи, открывая большой будильник на руке. Будильник трезвонит. Палач выставляет табличку «Плаха закрыта на обед».

Чекисты хохочут. А Шут-Утесов возмущается:

– Вот бюрократы! То у плахи обед, то у палача перекур, то у казнимого отпуск… А ну, давай работай свою работу – руби мне голову!

Палач берется было за топор, но потом решительно отбрасывает его.

– Вы – Утесов?

– Ну, Утесов.

– Леонид Осипович?

– Ну, Леонид Осипович.

– Так я ж у вас в «Теа-джазе» работаю. Я вам голову отрублю, а вы потом меня уволите!

Музыканты тоже шумят наперебой:

– И мы не хотим! Мы тоже у вас работаем! Не увольняйте нас!

И Царь Горох снимает с головы корону.

– Я хоть и царь, но не дурак! Не буду вас казнить – не хочу терять работу.

Веселью чекистов нет предела. Утесов тоже снимает шутовской колпак и обращается к залу:

– А действительно, не надо никого казнить. Вы ведь смеетесь? Да? Значит, наше дело сделано – в зале нет ни одной Царевны Несмеяны!

Чекисты подтверждают это бурными аплодисментами. Более того, все дружно встают. Утесов слегка теряется:

– Спасибо… Большое спасибо, товарищи… Садитесь…

Но зал упорно аплодирует стоя.

– Садитесь, товарищи! – просит Утесов. – Пожалуйста, садитесь!

Чекисты, наконец, усаживаются, но продолжают аплодировать. И тут Утесов замечает в зале балерину Зою – она мило щебечет с каким-то офицером. Утесов прищуривается и говорит с усмешкой:

– Спасибо, что сели! Это просто чудеса: даже царю Гороху не удалось бы посадить сразу все НКВД!

Аплодисменты резко обрываются. Повисает тяжелая пауза. Утесов уже жалеет о минутном порыве. Но в первом ряду блеснуло знакомое пенсне – грозный, а сейчас улыбающийся нарком Берия несколько раз сухо и отрывисто хлопает в ладоши. И весь зал разражается новым шквалом аплодисментов. Утесов облегченно выдыхает.