– Поцелуй меня!
Утесов, не размышляя ни секунды, с немалым трудом пробирается по летающей лодке к Зое, целует ее.
И вдруг замечает в соседней лодке Диту со жгучим черноусым красавцем. Утесов резко отстраняется от ничего не понимающей Зои. А Дита демонстративно отворачивается. Отец и дочь несутся в лодках навстречу друг другу, расходятся в воздухе и обратным ходом встречаются вновь…
Вечером в гримерке театра Утесов и Дита готовятся к представлению. Оба не говорят ни слова о дневном происшествии, оба подчеркнуто корректно просят передать грим или застегнуть бусы и вежливо благодарят за оказанную помощь. Дита встает из-за столика, подходит к зеркалу, поправляет платье и прическу. Утесов не выдерживает и становится между Дитой и зеркалом.
– Ну, виноват я! Виноват! Пойми, я – творческий человек, мне нужно вдохновение, у меня – эмоции!
– А у меня – мама, – тихо отвечает Дита.
– И у меня наша мама! Мама – это святое!
Дита презрительно усмехается. Утесов переходит от защиты к нападению:
– Между прочим, ты тоже не с мужем там была!
– Тебе известно, что мы не живем вместе.
– А с этим усатым франтиком ты живешь?
– Во-первых, он не франтик, а кинорежиссер. Альберт Генденштейн. А во‐вторых, мы скоро поженимся.
– Ну да, тебе что в кино сходить, что замуж! А мы с мамой вместе всю жизнь, потому что семья – это самое главное, самое ценное…
Утесов даже не замечает, как переходит с унизительной роли застуканного на месте преступления неверного мужа к пафосной позиции благородного защитника семейных устоев. Но Дита смотрит на отца весьма иронично, и под этим взглядом его пафос выдыхается.
Раздается тройной звонок, затем голос по радио:
– Леонид Осипович! Эдит Леонидовна! Просьба – на сцену!
Утесов не трогается с места.
– Диточка… Я хочу попросить…
– Успокойся, я маме ничего не скажу.
Он еще немного топчется на месте и говорит виновато:
– Я вас очень люблю. И маму, и тебя…
– Мы знаем, – грустно улыбается Дита.
Неизвестно, чувствовал ли себя Утесов, взлетая на качелях, летчиком, но безусловно именно летчики были героями того времени. Советские летчики ставили мировые рекорды авиации, совершали беспосадочные перелеты через Северный полюс в Америку, сбивали на гражданской войне в Испании немецкие мессершмитты, спасали экипажи затертых во льдах «Челюскина», потом «Седова»…
В Георгиевском зале Кремля дают банкет плюс концерт в честь отважных седовцев и отважных летчиков, спасших отважных седовцев. Во главе бесконечного стола – руководители партии, правительства и сами герои. А далее за столом – представители рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Представлены здесь и чиновники, среди которых недалеко от эстрады сидит Керженцев. А на эстраде Утесов с оркестром заканчивает свой фирменный номер – марш из «Веселых ребят»:
Зал аплодирует. Утесов произносит финальное слово, в котором призывает наших дорогих героев летать выше всех, быстрее всех, дальше всех, а также выражает надежду, что в этом полете они будут петь хорошие советские песни. Утесов уходит под гром аплодисментов.
А на эстраде появляется конферансье и объявляет непременный для всех правительственных концертов номер: «Стихи о советском паспорте» Владимира Владимировича Маяковского в исполнении народного артиста СССР Василия Ивановича Качалова.
За кулисами утесовский оркестр складывает инструменты. Но появляется очередной человек во френче, как две капли воды похожий на всех «человеков во френче», которых мы уже видели. Он вежливо просит товарища Утесов ненадолго задержаться. Утесов и музыканты взволнованно переглядываются. А человек во френче сообщает, что после номера товарища народного артиста Качалова коллектив товарища Утесова должен исполнить еще один номер – «С одесского кичмана».
Оркестранты застывают в немой сцене, почище «Ревизора». Утесов откровенно испуган и заявляет, что не может это петь. Человек во френче прищуривается: что значит – не может. Утесов еще больше пугается и поспешно объясняет, что нет, конечно, он спеть может, но ему запретил исполнять этот репертуар товарищ Керженцев.
– Ну, товарищ Керженцев запретил, а товарищ… – Человек во френче многозначительно поднимает глаза, – … очень просит!
Это «просит» звучит, как приказ, не подлежащий обсуждению. И вот Утесов с музыкантами опять на эстраде. Оркестр играет вступление, Утесов не очень уверенно начинает:
С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана тай на волю.
В Вапняровской малине
Они остановились,
Они остановились отдыхнуть…
Зал радостно приветствует песню. Герои-летчики хлопают крепкими ладонями.
А у Керженцева глаза лезут на лоб.
Товарищ, товарищ,
Болят мои раны.
Болят мои раны в глыбоке.
Одна же заживает,
Другая нарывает,
А третия застряла у в боке.
Бурно прихлопывают в такт песне герои-летчики. Керженцев гневно отбрасывает вилку. Утесов на эстраде видит это и ехидно подмигивает начальнику всей советской культуры.
Товарищ, товарищ,
Скажи ты моей маме,
Что сын ее погибнул на посте.
И с шашкою в рукою,
С винтовкою в другою
И с песнею веселой на губе…
Слегка подвыпивший зал неистовствует. А где-то вдали маячит в клубах дыма от трубки до боли знакомая всему советскому народу добрая улыбка усатого человека.
Утесов и Зоя лежат в спальне балерины. Она щекочет его нос какой-то кисточкой, он ласково отбивается и порывается встать – ему пора на репетицию. Зоя надувает губки: опять эти противные репетиции. А как же, объясняет Утесов, повторение – мать учения. И, наконец освободившись от Зои, начинает одеваться.
Зоя нежится в постели, наблюдая за ним и продолжая канючить, что он все репетирует-репетирует, выступает-выступает, а его даже за границу ни разу не послали. Утесов, надевая брюки, отшучивается: главное, чтобы его не послали куда подальше. Но Зоя не отстает: разве ему не хочется в Америку, в Европу… Утесов, повязывая галстук перед зеркалом, морщится: ну, был он в Европе туристом – ничего особенного. Как это ничего особенного, удивляется Зоя, да разве можно сравнить с Европой нашу серую жизнь! У кого, может, жизнь и серая, отвечает Утесов, а у него – очень даже яркая.
– Ой, да что в твоей жизни яркого? – удивляется Зоя.
– Как что – ты!
Утесов чмокает Зою в носик, и она тоже выскакивает из постели:
– Подожди, выйдем вместе… Я – мигом!
Зоя скрывается за китайской ширмой. Утесов причесывается перед трюмо. У Зои рвется бретелька, она просит из-за ширмы, чтобы Утесов достал ей булавку из ящика комода. Он открывает ящик, перебирает женские безделушки, галантерейные мелочи, несколько исписанных листков бумаги. Вдруг из-за ширмы вылетает полуодетая Зоя:
– Не трогай! Закрой ящик! Я сама…
Утесов с улыбкой преграждает ей путь к трюмо:
– Тут что-то секретное? А-а, любовные письма, изменщица! – Наигрывая жуткую ревность, он читает одну из бумажек: – «Сообщение агента „Лебедь“ о наблюдаемом Утесове от второго сентября…» – Он меняется в лице и молча пробегает глазами дальнейшие строчки.
Зоя вырывает у него бумагу, говорит сухо:
