– Так уже сколько ждем! – возмущается Лёдя.

– Эх-хе! Заделать дитя – это раз плюнуть, а вот выродить – попробуй сам!

Повитуха моет руки, мама Малка льет ей воду из кувшина. Женщины садятся пить чай. Мадам Чернявская кушает с аппетитом:

– У вас такие справные пирожки, мадам Вайсбейн! А что вы даете заместо яиц? Теперь же их не достать…

– Я даю спитую заварку. Получаются немножко темноватые, но тесто держится. А со сдобой беда – дрожжей нигде нема.

– Вы не поверите, но меня научили заместо дрожжей разводить нашатырь.

Лёдя с ужасом смотрит на повитуху и маму:

– Как вы можете! Она там мучается, а вы… Пирожки!

– Слушай, дите, – улыбается мадам Чернявская. – Я в своей жизни невроку пирожков испекла меньше, чем ребятков приняла, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Так что имею полное право спокойно выпить чаю, пока там природа без меня делает таки свое дело…

Ничуть не успокоившийся Лёдя убегает из кухни в комнату, падает на колени перед кроватью и обцеловывает покрытый бисеринами пота лоб измученной жены.

– Леночка, прости! Прости меня!

– За что?

– Ты из-за меня страдаешь!

Ой, дурачок!

Лена с усилием улыбается. А потом резко морщится и вскрикивает.

Немедленно появляется повитуха и гонит Лёдю:

– А ну, погуляй, мальчик, делай ноги отсюда!

Лёдя дремлет на кухне, сидя на табуретке и прислонившись к стене. Рядом тихо бормочет молитву папа Иосиф. Входит мама, и Лёдя тут же просыпается:

– Ну что – ничего?..

– Ничего себе – ничего! – возмущается мама, – Девочка у нас, а не ничего!

В подтверждение ее слов раздается крик младенца. Лёдя несется в комнату, папа ковыляет за ним, на ходу интересуясь у мамы:

– А шо ж ты, Малочка, говорила: если живот уголком – мальчик будет!

– Ой, каким уголком? У этой тощей херувимки живота вообще не было!

Семейство Вайсбейнов выходит из своей квартиры и гордо пересекает родной двор. На руках у Лены – крошечный комочек в кружевных пеленках и одеяле.

Отовсюду на них глядят соседи: и Розочка, и Аня, и мадам Чернявская, и опять беременная Маруся с очередным младенцем у своей неиссякающей груди, и портниха Галина Сергеевна, и, конечно, вечный старичок. Соседи напутствуют новорожденную:

– Зайгезунд! – кричит повитуха.

– Чтоб здоровенькая была, все остальное приложится! – желает Галина Сергеевна.

– Мазлтов! – машет сухонькой ручкой вечный старичок.

– Шоб была красивая, як мама Леночка! – заявляет Розочка.

– Только не такая худенькая, – уточняет жена мясника Аня.

А Розочка продолжает:

– И шоб такая шустрая, як папа Лёдя!

– Ой, боюся, ее муж за цэ спасыби не скаже! – смеется Маруся.

– Та шо ты такое говоришь! – возмущается Розочка. – Ее муж будет из нею счастлив!

Лена слушает соседей, ничего не отвечает, просто тихо улыбается. На лице Лёди тоже блуждает бессмысленно-блаженная улыбка молодого отца, еще толком не осознавшего этот факт своей биографии. Дедушка Иосиф делает спящей внучке «козу». А бабушка Малка поправляет одеяло и ворчит, что ребенку надо прикрыть головку, а то простудится, не дай бог, у этих бестолковых родителей.

Галина Сергеевна крестит вслед уходящее семейство Вайсбейнов.

– Шо вы такое делаете? – удивляется Аня. – Они ж не православные…

– Ай, я думаю, не повредит! – улыбается вечный старичок.

У дверей синагоги Лена бережно передает младенца на руки Лёде. Женщины, как положено, остаются на улице, а мужчины с ребенком входят в синагогу.

Синагогальный служка – шамес – открывает толстую книгу записи рождений и смертей, придирчиво осматривает ее и снимает пылинку с пера ручки. И задает первый вопрос:

– Отец?

– Утесов… – начинает было Лёдя, но под взглядом папы Иосифа осекается: – Вайсбейн. Лазарь.

– Мать?

– Вайсбейн Елена.

Далее шамес производит запись, подсказывая самому себе:

– Младенец женскаго полу… – И задает очередной вопрос: – Имя?

– Эдит, – отвечает Лёдя.

Шамес удивленно поднимает глаза на Лёдю и откладывает ручку:

– Нет такого имени!

– Как нет, есть, – заверяет Лёдя.

– Где есть? У нас есть Циля, Двойра, Роза в крайнем случае… А это что за имя, где оно есть?

– Например, в Норвегии, – упрямствует Лёдя.

– А где это она есть – эта Норвегия?

Лёдя на секунду задумывается и сообщает:

– В Америке.

– А-а, ну если в Америке, тогда можно… В Америке вообще все можно! – Шамес аккуратно вписывает диковинное имя в книгу, приговаривая: – Когда мой дядя Эфраим уезжал в Америку, у него были одни рваные штаны, а теперь у него – миллион!

– Зачем ему миллион рваных штанов? – недоумевает дедушка Иосиф.

Шамес озадаченно смотрит на него. А Лёдя, никого в целом мире не замечая, повторяет нежным шепотом на разные лады:

– Эдит… Дита… Диточка…

И вглядывается в личико новорожденной дочери, словно пытаясь провидеть все, что будет связано с ней в его долгой жизни, – любовь и боль, печаль и счастье.

МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

Утесов никогда не состоял в рядах коммунистической партии. Не состоял он и в рядах Ленинского комсомола. Да и самого комсомола в годы его юности еще не было. Но за долгие годы своей деятельности Леонид Осипович спел столько бодрых, призывных, патриотических, в общем – подлинно советских песен, что и партия, и комсомол уже давно и справедливо считали его своим. Вот и нынче партия – пусть несколько запоздало – но все же увенчала его высоким званием народного артиста. А комсомол явился сюда, чтобы поздравить юбиляра.

У микрофона – два типичных комсомольских работника шестидесятых годов: одинаковые костюмы с галстуками, одинаково открытые лица, одинаково светлый взгляд, одинаково белозубая улыбка.

– Дорогой Леонид Осипович! – говорит первый. – Комсомол всегда считал и считает вас своим полноправным и действующим членом!

– Спасибо, не ожидал, – без тени улыбки отзывается Утесов.

Дита слегка качает головой, укоряя неугомонного одесского хулигана-отца.

А второй комсомолец поспешно уточняет:

– Мы, конечно, имеем в виду – почетным членом!

– А-а-а, – Утесов несколько разочарован.

– Мы же понимаем, что вы просто не могли состоять в рядах комсомола в невыносимых условиях царизма.

– Никак не мог, – сокрушается Утесов.

– Но ваши песни всегда были нашими! – продолжает первый. – На этих замечательных песнях выросло не одно комсомольское поколение.

– И не только выросло, – подхватывает второй. – С вашими песнями не одно поколение комсомольцев уходило на труд и на бой!

Взгляд Утесова теряет насмешливость, серьезнеет, заволакивается воспоминаниями…

И кто знает, может быть, звучит в его душе давняя любимая песня:

ОДЕССА, 1918 ГОД

События в России сменялись с головокружительной быстротой: солдаты возвращались с фронтов Первой мировой, большевики возвращались из эмиграции, царь Николай отрекся от престола, в Петрограде произошла Февральская революция – практически бескровная. Потом грянула революция Октябрьская – уже более кровавая в Петрограде, а в Москве – кровавая ужасно. И началась Гражданская война.

В Одессе революционная организация «Румчерод» призвала одесский пролетариат к восстанию. Рабочие заводов Анатра, Гена, Шполянского вышли на улицы с оружием в руках. Самые горячие события происходили на привокзальной площади – как раз там, где снимала квартиру семья Лёди.

Стрельба начинается на рассвете. Лёдю, Лену и маленькую Диту, спящих в кровати, укрывшись одеялами и пальто, будят раздающиеся за плотно занавешенными окнами взрывы и крики. Родители хватают девочку и бросаются на пол, под окно. Сидят на полу и прислушиваются к происходящему на улице.