Листок слегка пожелтел от долгого заточения в столе. Но в целом он выглядел точно таким же, как в то время, когда Майлз отдал его на хранение Моджи.

Патрик не видел его двенадцать лет. Ни разу с той ночи, когда он вернулся из Саффолка.

Он смотрел на Пегаса, мчавшегося с развевающимся хвостом и выгнутой шеей навстречу Беллерофонту. Лицо молодого человека было безмятежно радостным, уверенным в собственной силе, справедливости и совершенстве этого мира.

Патрик медленно свернул листок и положил обратно в стол.

Когда-то он любил ее. Если она, входя в комнату, называла его по имени, это звучало так, словно имя звучало впервые, и уже только это делало его иным, лучшим, человеком. А иногда, когда они все сидели на террасе и Моджи говорила что-нибудь забавное, а Майлз откалывал одну их своих шуточек, бывали моменты, когда он встречался с ней глазами и знал, что она чувствует то же, что и он. Что бы то ни было — любовь, удовольствие, нетерпение, — она чувствовала то же самое. Он больше не был одинок.

Патрик стремительно поднялся и пошел на кухню. Подобные вещи случаются только когда тебе двадцать, сказал он себе. Теперь ты вырос. И отбросил детские игры.

Четырьмя часами позже вниз спустилась заспанная Нерисса и обнаружила его укладывающим бумаги.

— Я подумал, может, нам вернуться в Лондон сегодня? — бросил он через плечо. — Если ты не возражаешь, конечно.

— Во всяком случае, — зевнула она, — это дало бы мне шанс подготовиться к прослушиванию.

— Прекрасно, — обрадовался Патрик. — Я позвоню в авиакомпанию и поменяю наши билеты.

На следующий день после столкновения с Патриком, Антония подвинула к стене кухонный стол, притащила из гостиной псевдотюдоровский стол и устроила рабочее место. Затем, не давая себе передышки, отправилась в Мазеранс за запасами. Она уже вернула арендованную машину, но Вассалс-сын одолжил ей старый «ситроен», годами ржавевший у него в сарае, чем несказанно удивил ее.

Поездка за рулем в Мазеранс была ошибкой. Она забыла тесноту местных дорог и манеру жителей ездить как камикадзе. Когда она вернулась, она была вся белой от пережитого.

Едва она открыла дверь, ее охватило мрачное безмолвие мельницы. Влажные стены, запах плесени и мышей, слабое мерцание сорокаваттной лампочки. Чтобы согреться, она провела полчаса в ванной, которая, к тому времени как наполнилась на три дюйма, совершенно остыла.

В четыре Антония вышла к мосту.

Дом Патрика был темен, ставни закрыты, машины не было. В «Бар-Табак» она узнала, что они с Нериссой сократили срок своего пребывания и вернулись в Лондон.

Ну и прекрасно, подумала она, по крайней мере, не придется созерцать, как они, блаженствуя, разгуливают по округе, почти женатые.

Она перегнулась через парапет и посмотрела вниз, на пенящуюся белую воду. «Как странно, — пришла ей в голову мысль. — Ты тратишь часы, пытаясь сформулировать причину своего пребывания здесь, и выпаливаешь правду Патрику, даже не задумавшись».

«Забудь? Я только это и делала все двенадцать лет. И теперь я к этому вернусь» — так она ему сказала.

Теперь она видела, что все было действительно просто.

Она вынула открытку с Кассием, которую брала с собой в Мазеранс. Взглянув на красивое, проникновенное лицо, она поняла, что потеряла, отказавшись от него. Она всегда чувствовала свою работу — действительно чувствовала. И ее красоту, и фантазию, и радость.

Это вселяло в нее бурлящий оптимизм. Она собиралась быть тем человеком, который решит загадку, как говорил ее отец. Она собиралась показать миру, кто был Кассий на самом деле. Ликарис не была для него некой сухой поэтической конструкцией, она — живая женщина, которую он любил всем сердцем.

Она собиралась доказать это. А что теперь? Ее жизнь свелась к неолитическим мусорным кучам и монографиям по керамике профессора Эджвара. Она забросила то, что любила, убежав прочь. Она отступила и наблюдала со стороны. Если она сейчас все бросит и вернется в Лондон, ничего не изменится. У нее не будет ничего, кроме мусорных куч и монографий до конца жизни. Она погрязнет в бумажной работе. С тем же успехом она могла бы умереть.

Речь уже не шла о вызове Пасморам или Патрику, или даже о том, чтобы оправдать отца и переписать все набело. Уже слишком поздно заниматься этим. Речь идет о возвращении того, что она потеряла.

Она снова взглянула на темную, закрытую ставнями громаду Патрикова дома. Это хорошо, что он уехал. Без него гораздо лучше.

Она разглядывала открытку в сгущающемся сумраке.

— С этого момента, Кассий, — сказала она, — только ты и я.

Неделей позже невозможность найти кантарос начала приобретать реальность. Два наиболее вероятных места — мельница и Серс — после обширных поисков ничего не дали. Это означало, что спустя неделю Антония сократила поиски до участка между собственно мельницей и Серсом. Или, другими словами, до половины горного склона. Правда, если Майлз прыгнул в машину и выехал из деревни — кантарос мог быть где угодно.

Она отодвинула стул, сходила за десятой кружкой кофе в это утро и спросила себя, что же делать. Потом вылила кофе в раковину, влезла в жакет и отдалась на растерзание холодному северному ветру. Может быть, бодрящие порывы смогут очистить ее мысли.

Она шла быстро, чтобы сохранить тепло, и, к тому времени когда она достигла склона над мельницей, ее голова кружилась настолько, что пришлось остановиться перевести дыхание.

Автоматически она проверила, не подает ли дом Патрика признаков жизни, но он оставался темным и с закрытым ставнями.

Иначе и быть не может, сказала она себе. Возвращайся к своей проблеме. Ты так и не нашла кубок и скорее всего никогда не найдешь. Так что тебе делать сейчас?

Выбор был сложным. Либо принять, что поиски безнадежны, собрать вещи и уехать домой, либо… что?

Делай то, к чему ты всегда так страстно стремилась, подсказывал ей внутренний голос, — занимайся загадкой. Никаких отсрочек, никаких отговорок. Давай разберись с этим.

In poculo veritas.

Истина — в кубке.

Она снова взглянула на дом Патрика. Возвращение в Лондон означало бы, что Пасморы (и Патрик), несомненно, одержали победу. Так что выбор обернулся полным его отсутствием.

Вернувшись на мельницу, она отыскала рассыпающийся экземпляр «Писем» Плавта и прочла то место, где старик писал о загадке.

«Мы сидели у дома в теплых лучах весеннего солнца, — писал Плавт, позволяя себе редкий налет лиризма, — и Кассий повернул бритву в своих пальцах так, что на ней блеснул свет. Он сказал: „Когда я умру, я хочу, чтобы ты совершил возлияние богине. Это необходимо и для меня, и для Ликарис — для нас обоих, чтобы наши души соединились после смерти. Это важно, друг мой. Я должен быть уверен, что ты это сделаешь“ Это сильно меня взволновало. „Но как я смогу это сделать? — спросил я. — Ведь ты никогда не называл мне ее истинного имени! Ты должен сказать мне его, иначе богиня не услышит взывающего к ней“ Кассий слабо улыбнулся. „Вот в чем проблема. Но, боюсь, это невозможно“ Задумавшись, он подошел к краю террасы и помедлил, любуясь своим любимым деревом дикой груши, которое как раз начинало расцветать. Потом обернулся ко мне и сказал: „Все, что я могу, это оставить тебе загадку. Только она сможет подсказать ее имя, когда и она уйдет“. Он поднес к губам свой великолепный новый кубок и продолжил: „Истина в кубке. — Потом снова улыбнулся: — Пожалуй, это не очень понятно. Но если богине будет угодно, то ты или кто-то еще, кто придет после тебя, решите ее, я полагаю“».

Антония снова опустилась на стул и взглянула на открытку на холодильнике. Разумеется, Кассий должен был знать, что у бедного старого Плавта — к тому времени восьмидесятилетнего — было мало шансов пережить Ликарис и отгадать загадку. Значит, он должен был расчитывать на педантизм старика, как юриста, в записи его точных слов, давая, таким образом, шанс потомству.