— Ну-ка, парень, она не хочет сейчас тебя видеть. — И пони, мотнув косматой головой, развернулся и рысцой двинулся обратно в сторону дороги.

Патрик повернулся и сел на камень рядом с ней.

— Лучше?

Она кивнула. Но это было не так, и она его не убедила.

Она думала, что за двенадцать лет все забыто. Но понадобилась всего лишь лошадь, чтобы все вернулось.

Ветер становился свежим. Она спрятала подбородок в воротник.

— Да, я хотела извиниться, — сказала она наконец. — Я сожалею о том, что сказала прошлой ночью. Я имею в виду форму, в какой это было сказано. О Майлзе… Это было бесчувственно. Думаю, Дебра не примет извинений, если они последуют?

— Я бы не стал даже пытаться.

— Так я и думала.

Некоторое время они сидели молча. Потом он тихо спросил:

— Я не пойму, чего ты пытаешься этим добиться.

Она взглянула на него.

— Неужели ты всерьез надеешься найти эту вещь спустя столько лет.

Он подождал, но она ничего не ответила. Он был прав. Она не могла серьезно думать об этом. Или могла?

— И почему именно сейчас, Антония? Если бы ты хотела это сделать, думаю, ты бы предприняла попытку годы назад.

Он говорил спокойно и без злости, тихим голосом — такой он, наверное, использовал при перекрестном опросе свидетелей.

Она сказала:

— Я не думала об этом годами. Я была в Штатах.

— Занимаясь чем?

Как на это ответить? Как объяснить ему, через что ей пришлось пройти.

Антония Хант? Ах да! Прекрасные мозги, но она, кажется, была замешана в какой-то мрачной истории во Франции? Был убит парень, кажется. И пропало что-то ценное при неуточненных обстоятельствах. Она была под подозрением, видите ли. В том-то все и дело. И как можно после всего этого принять ее на факультет?

Да, именно так и было в течение первых лет. А потом она сдалась.

Она легко сказала:

— Я сделала себе имя на мусорных кучах.

— По-моему, это далеко от римской истории.

Она рубила грязь каблуком ботинка.

— Это было то, чего я хотела.

Он снова взглянул на нее.

— Я полагал, ты хотела заниматься Кассием.

«Хотела…» — холодно подумала она. Слезы навернулись ей на глаза. Наверное, это проклятое похмелье делает ее такой слезливой. Вслух она произнесла:

— Я давным-давно с ним покончила.

— Что ты имеешь в виду?

— Я избавилась от всего этого хлама. От книг, от заметок, от всего.

Его лицо стало неподвижным.

— Когда?

— Сразу после следствия. Мне не хотелось иметь дела с этим. — Она вымученно улыбнулась. — Несколько мелодраматично. Как обычно бывает в двадцать четыре года.

— Это не мелодраматично. Это глупо.

Она пожала плечами.

— Теперь все начинаю сначала.

Заморосил мелкий дождик, шурша в сухой листве дубов и брызгая на дорогу. До нее дошло, что пока ни один из них не упомянул о несчастном случае, хотя они были всего лишь в нескольких сотнях ярдов от места, где все произошло.

Он поднялся на ноги, подошел к краю, и встал, глядя вниз, в ущелье.

— Значит, ты с этим примирилась, — сказал он без выражения.

— Думаю, да.

Он повернулся к ней.

— Тогда почему ты здесь?

Она моргнула.

— Антония, что в этом хорошего? Одному Богу известно, какое это было тяжелое время для всех нас.

Она вздрогнула.

— Зачем ворошить старое.

— Ты хочешь убедить меня уехать отсюда?

— Я хочу убедить человека, о котором когда-то заботился, не превращать свою жизнь в руины.

«Человека, о котором я когда-то заботился…»

Она снова вспомнила ту лунную ночь, двенадцать лет назад. Знали бы они, когда им было по двадцать четыре, что они будут стоять здесь как чужие, как бы они это перенесли…

— Ты преувеличиваешь, — ровным голосом сказала она. — Пара недель отдыха в Южной Франции едва…

Он поднял руку.

— Не пытайся бодаться с Деброй. Это весьма неудачная затея. Поверь мне. Я ее знаю.

Она сглотнула.

— Возвращайся в Лондон. Забудь об этом.

Она поднялась на ноги.

— Забудь? Я только это и делала все двенадцать лет. И теперь я к этому вернусь.

Этой ночью, впервые за долгие годы, Моджи опять снился кошмар.

Она была на Хайгейтском кладбище, окруженная голубями. Их трепещущие крылья были повсюду, и это было ужасно. Она знала, что единственный путь оттуда — вниз, по вертикальным ступеням в подземную комнату, но она не могла спуститься туда, потому что внизу ее поджидало что-то маленькое и злобное. Ее сердце разрывалось от паники. Она закричала и, дернувшись, проснулась.

Она соскользнула с матраса и добралась до окна. За ночь облака спустились с гор и захватили деревню. Она наблюдала, как они ползут по rue de la Cluette, — безмолвные тайные пришельцы из другого мира. Она гадала, проснулась ли она окончательно или все еще пребывает в кошмаре.

Ее наполняло чувство вины: туманное сознание, что однажды она сделала нечто ужасное и теперь требовалось усилие, чтобы не вспомнить, что именно.

Но какое отношение ко всему этому имело Хайгейтское кладбище? Она никогда даже не была там.

Однажды она специально купила сонник. Он утверждал, что сны — это послания от подсознания, и надо только разгадать значение символов, маскирующих смысл. Но это никак не могло ей помочь.

Она бы все отдала, чтобы вернуться сейчас на Уильтон Роуд, где можно было бы сползти вниз, в комнату для завтраков, и устроиться там с собаками до рассвета. Она часто делала так, когда ей было восемь, и каждую ночь ей снились кошмары.

В ее мозгу внезапно возникла картина, словно кто-то вставил слайд в проектор. Воспоминание из ниоткуда.

Кантарос стоит на столе в мастерской. Он пульсирует рубиновым цветом, словно наполнен кровью.

Она включила свет и легла на кровать.

— Что происходит? — прошептала она, и в тишине ее голос прозвучал пугающе, как чужой.

Антония вернулась, подумала она, — вот что происходит.

Как только она услышала, что Антония вернулась, она ощутила укол беспокойства. Что-то разверзалось у нее под ногами, как разверзается корка лавы, открывая бурлящий внизу хаос. И она не могла понять, являлся ли кубок частью этого.

Она возненавидела его сразу, потому что нашедшие его Патрик с Антонией изменились, а днем позже Майлз, взявший его, был убит.

Кроме Патрика, она никому не говорила о том, что Майлз взял кубок. После разговора в детской они никогда больше не возвращались к этой теме. Она не могла. Она испытывала суеверное опасение, что, если она это сделает, Патрик будет вынужден уехать, как в сказке. Но ей приносила болезненное удовлетворение мысль, что она может в любой момент подойти к матери и сказать:

— Антония говорила правду. Я знаю. Это я помогла ему забрать кубок.

В этом была своего рода притягательность, словно стоишь на краю утеса, думая: «А что, если я прыгну?» Потому что она знала: если она скажет это, мать возненавидит ее навсегда.

Этот кубок, этот ужасный кубок! Все возвращалось к нему. Патрик с Антонией откопали его — и все пошло наперекосяк. А теперь Антония хочет откопать его снова.

Она поглубже зарылась в свой спальный мешок. Снаружи тучи прижимались к ее окну, отрезая дом от остальной деревни. Ничто больше не было реальным. Кошмар просачивался в мир.

Джулиан был разбужен вскриками Моджи во сне. Дебра не шелохнулась, но он знал, что она не спит.

По справедливости, она должна была бы спать. После фиаско ночью в воскресенье она с головой ушла в восемнадцатичасовой рабочий день, где были и переговоры по телефону, и факсы на пятидесяти листах, в тщетной попытке выкинуть мысли об этой глупой девчонке внизу, на мельнице.

Он тихо поднялся и прошел в коридор, послушать у двери дочери. Все было тихо.

Двенадцать лет назад он вошел бы к ней и просидел у ее постели до рассвета. Но с некоторых пор он должен был ждать, пока его позовут, чтобы осторожно убедиться в том, что у нее все в порядке. Пожалуй, это было лучшее, что он мог сделать. Она бы только обиделась и назвала его надзирателем. Возможно, она унаследовала скрытность от своей матери.