Брови профессора Ловелла дернулись. Он снова указал ему на дверь.

– На этом все.

– Назовите ее по имени, трус!

– Робин.

Это было предупреждение. Его отец провел черту. Все, что Робин совершил до этого момента, может быть прощено, если он отступит, если попросит прощения, склонится перед отцовской властью и вернется к роскоши наивности и неведения.

Но Робин кланялся слишком долго. И даже золотая клетка остается клеткой.

Он шагнул вперед.

– Назовите ее по имени, отец.

Профессор Ловелл оттолкнул стул и встал.

Происхождение английского слова «гнев», anger, тесно связано с физическими страданиями. Оно берет начало в древне- исландском слове angr, означающем «недуг», которое произошло от древнеанглийского enge, что значит «болезненное, жестокое состояние», а оно, в свою очередь, произошло от латинского angor – «удушье, страдание, боль». Гнев – это удушье. Гнев лишает сил. Он давит на грудь, теснится меж ребер, пока человек не задохнется в его тисках, поскольку гнев не может вырваться. Гнев кипит, а потом взрывается. Гнев – это тиски, а последующее исступление – отчаянная попытка вдохнуть.

Позже Робин часто задавался вопросом, не увидел ли профессор Ловелл что-то в его глазах, какой-то огонь, о котором не подозревал, и, может быть, именно ошеломление отца от того, что его лингвистический эксперимент обладает собственной волей, побудило Робина к действию. Он будет отчаянно пытаться оправдать свой поступок самообороной, опираясь при этом на детали, которые с трудом помнил, быть может выдуманные в попытке убедить себя, что на самом деле он не убил отца обдуманно и хладнокровно.

Он снова и снова будет спрашивать себя, кто сделал первое движение, и это станет пыткой до конца его дней, потому что он на самом деле этого не знал.

А вот что он помнил точно.

Профессор Ловелл резко встал и сунул руку в карман. А Робин, то ли машинально, то ли чтобы спровоцировать его, сделал то же самое. Сунул руку в карман, где хранил серебряную пластину, убившую Эвелин Брук. Он точно знал, какое действие она оказывает. Он произнес словесную пару, потому что на ум пришли только эти слова, только они описывали весь масштаб этого мгновения. Он вспомнил, как кочерга профессора Ловелла снова и снова врезается в его ребра, пока он лежит, свернувшись калачиком, на полу библиотеки, настолько испуганный, что даже не может закричать. Он вспомнил Гриффина, вывезенного в Англию совсем ребенком, которого прожевали и выплюнули, потому что он подзабыл родной язык. Вспомнил безвольных людей в опиумном притоне. Вспомнил свою мать.

Он не думал о том, как пластина разорвет отцовскую грудь. Конечно, в глубине души он знал, потому что слова могут привести пластину в действие, только когда ты этого искренне хочешь. Недостаточно лишь произнести их. Нужно мысленно представить иероглиф, все его изгибы, выгравированные на сияющем серебре, и произнести слово и его перевод вслух, нужно представить, что при этом произойдет.

«Бао» – взрыв, который уже невозможно сдержать.

Но лишь когда профессор Ловелл упал на пол, а в воздухе повис тяжелый солоноватый запах крови, Робин осознал, что сделал.

Он опустился на колени.

– Сэр?

Профессор Ловелл не шевелился.

– Отец?

Он схватил профессора Ловелла за плечи. Между пальцами потекла горячая кровь. Ее невозможно было остановить, она была повсюду, из растерзанной груди изливался бесконечный поток.

– Де?

Он не знал, почему произнес это слово. Отец. Быть может, подумал, что от потрясения профессор Ловелл оживет, что Робин сумеет вернуть отцовскую душу обратно в тело, назвав его так, как никогда не называл. Но профессор Ловелл не шевелился, он был мертв, сколько бы Робин ни тряс его, а кровь не переставала течь.

– Де, – повторил он.

И вдруг засмеялся, потому что было так смешно, так остроумно, что в транскрипции это слово выглядело так же, как и «умереть»[91]. А профессор Ловелл был так явно и необратимо мертв. Назад дороги нет. Притворяться бессмыс- ленно.

– Робин?

Кто-то колотил в дверь. Робин встал и как в тумане, плохо соображая, открыл ее. В каюту ввалились Рами, Летти и Виктуар, наперебой бормоча:

– Ох, Робин, ты…

– Что случилось?..

– Мы слышали крики и решили…

А потом они увидели тело и кровь. Летти приглушенно вскрикнула. Виктуар закрыла рот руками. Рами несколько раз моргнул, а потом очень тихо охнул.

– Он?.. – едва слышно спросила Летти.

– Да, – прошептал Робин.

В каюте стало очень тихо. У Робина звенело в ушах, он поднес руки к голове, но тут же опустил их, потому что они были алыми и мокрыми от крови.

– Что случилось? – спросила Виктуар.

– Мы поссорились. – Робин едва мог говорить. Ему и дышать было трудно. В глазах потемнело. Ноги подкашивались, ему ужасно хотелось сесть, но на полу расплывалась лужа крови. – Мы поссорились и…

– Не смотрите, – сказал Рами.

Никто его не послушался. Все замерли, глядя на неподвижное тело профессора Ловелла, а Рами опустился рядом с ним и приложил два пальца к его шее. Прошли долгие секунды. Рами беззвучно пробормотал молитву: «Инна лилляхи ва-инна илейхи раджиун», а затем положил ладони на веки профессора Ловелла и закрыл их.

Он очень медленно выдохнул, на мгновение прижал ладони к коленям, а потом встал.

– И что теперь?

– Давайте оставим его в каюте, – с удивительным самообладанием предложила Виктуар, хотя сама фраза была абсолютно безумна. – Можно просто… обернуть его простынями и спрятать подальше, пока не прибудем в Англию.

– Невозможно прятать тело полтора месяца, – взвизгнула Летти.

– Почему?

– Оно начнет разлагаться!

– Это верно, – согласился Рами. – От моряков пованивает, но не настолько.

Робина потрясло, что их первым побуждением было спрятать тело. Это не отменяло того, что он только что убил собственного отца и, вероятно, сделает их всех соучастниками, не отменяло алых потеков на стенах, полу, его шее и руках. Но они говорили так, будто все можно поправить, словно о трудном переводе, который можно сделать, стоит лишь найти верную фразу.

– Так, слушайте, вот как мы поступим. – Виктуар надавила пальцами на виски и сделала глубокий вдох. – Надо как-то избавиться от тела. Не знаю как, но мы найдем способ. А потом, когда причалим…

– И как бы объясним экипажу, почему не вспоминали о нем полтора месяца? – поинтересовалась Летти.

– Два, – уточнила Виктуар.

– Что-что?

– Это не один из тех быстрых клиперов, – объяснила Виктуар. – Плавание займет два месяца.

Летти прижала ладони к глазам.

– Боже милосердный!

– Как мы объясним? – сказала Виктуар. – Скажем, что он чем-то заразился. Чем-нибудь редким… Робин, придумай что-нибудь экзотическое и омерзительное, чтобы всех отпугнуть. Скажем, он подхватил эту болезнь в трущобах, все будут бояться заходить к нему в каюту.

Все ненадолго замолчали. Надо признать, логика в этом предложении была, по крайней мере, с первого взгляда оно казалось разумным.

– Ладно. – Рами начал расхаживать взад-вперед по узкой полоске деревянного пола, еще не покрытой кровью. – Ох… Да простит нас Аллах. – Он потер глаза. – Да, это может получиться. Допустим, мы сумеем сохранить его смерть в тайне до прибытия в Лондон. А что потом?

– Это легко, – сказала Виктуар. – Скажем, что он умер во время плавания. Например, во сне. И судовой врач не мог провести вскрытие, потому что риск заражения был слишком велик. Мы попросим сделать гроб и набьем его… ну, скажем, завернутыми в тряпье книгами, а потом вынесем и избавимся от него.