– Если бы я училась в Оксфорде, то читала бы, пока кровь из глаз не пойдет, – говорила она брату.

– Если бы ты училась в Оксфорде, весь мир вздрогнул бы, – отвечал Линкольн.

Она любила брата, несмотря ни на что. Но не могла выносить его неблагодарность, презрение ко всем полученным дарам. Как и следовало ожидать, Линкольна плохо приняли в Оксфорде. Его наставники из Баллиола жаловались адмиралу Прайсу на пьянство, азартные игры, ночные гулянки. В письмах домой Линкольн просил денег. Его письма к Летти были краткими, манящими, мельком описывали мир, который он явно не ценил: «Занятия – такая скука, даже ходить не стоит, уж точно не в сезон гребли, ты должна приехать и посмотреть на нас в гонках следующей весной». Вначале адмирал Прайс списал это на естественные трудности, на возраст. Молодым людям, впервые оказавшимся вдали от дома, всегда требуется время на адаптацию – и почему бы им не распространить свое семя? Со временем Линкольн возьмется за книги.

Но все стало хуже. Оценки Линкольна так и не улучшились. Письма от его наставников стали более раздраженными и угрожающими. Когда на третьем курсе Линкольн приехал домой на каникулы, что-то изменилось. Летти увидела в нем какую-то червоточину. Что-то темное. Лицо брата было одутловатым, речь вязкой и язвительной. За все каникулы он почти ни с кем не перемолвился ни словечком. Дни он проводил в одиночестве в своей комнате, в обнимку с бутылкой виски. Вечерами либо уходил и не возвращался до глубокой ночи, либо ссорился с отцом, и хотя они запирали дверь в кабинет, сердитые голоса раскатывались по всем комнатам. «Ты позор семьи», – говорил адмирал Прайс. «Я ненавижу это место, – отвечал Линкольн. – Я там несчастен. И это твоя мечта, а не моя».

В конце концов Летти решила поговорить с братом. Когда тем вечером Линкольн покинул кабинет, она ждала в коридоре.

– Чего уставилась? – накинулся он. – Пришла позлорадствовать?

– Ты разбиваешь ему сердце, – сказала она.

– Тебе плевать на его сердце. Ты просто завидуешь.

– Конечно, завидую. У тебя есть все. Все, Линкольн. И я не понимаю, почему ты так бездарно растратил свои возможности. Если тебя тянут назад друзья, избавься от них. Если учиться слишком трудно, я тебе помогу, поеду с тобой, буду просматривать все твои письменные работы…

Но Линкольн покачивался с затуманенным взглядом и не слушал ее.

– Лучше принеси мне бренди.

– Да что с тобой происходит, Линкольн?

– Ох, не тебе меня судить, – изогнул губы он. – Праведная Летти, талантливая Летти, которая должна была учиться в Оксфорде, если бы не дырка между ног…

– Ты отвратителен.

Линкольн только засмеялся и отвернулся.

– Не приезжай больше домой! – крикнула Летти ему вслед. – Лучше бы ты сгинул. Лучше бы умер.

На следующее утро к ним в дверь постучался констебль и спросил, здесь ли живет адмирал Прайс и не мог бы он пройти с ним для опознания тела. Кучер его не заметил, сказал он. Даже не знал, что кто-то лежит под экипажем, пока утром лошади не испугались. Было темно, шел дождь, а Линкольн был пьян и упал на дороге, адмирал может подать иск, он в своем праве, но вряд ли суд примет его сторону. Это произошло случайно.

После этого Летти всегда боялась и восхищалась силой единственного слова. Ей не нужны были серебряные пластины в качестве доказательства того, что сказанное может сбываться.

Пока отец готовился к похоронам, Летти написала наставникам Линкольна. И приложила к письму несколько собственных сочинений.

Поступив в Оксфорд, она пережила тысячу унижений. Профессора разговаривали с ней свысока, как с дурочкой. Клерки постоянно словно пытались заглянуть ей под одежду. На занятия ей приходилось изнурительно долго идти, потому что факультет вынуждал женщин жить почти в двух милях к северу, и в этом пансионе хозяйка, похоже, путала жиличек с горничными и кричала на них, если они отказывались подметать. На факультетских вечеринках студенты проходили мимо, чтобы пожать руку Робину или Рами; если Летти открывала рот, все делали вид, что ее не существует. Если Рами поправлял профессора, его называли смелым и талантливым; если то же самое делала Летти, она только вызывала раздражение. Книги из Бодлианской библиотеки она могла взять только в присутствии Рами или Робина. Если она хотела ходить по улицам в темноте, одна и без страха, ей приходилось одеваться и вести себя как мужчина.

Это не стало сюрпризом. В конце концов, она была женщиной в стране, где слово «истерия» происходит от греческого «хистера», матка. Ее друзья постоянно твердили о дискриминации, с которой сталкиваются как иностранцы, но почему никто не замечал, как жестоко Оксфорд обращается с женщинами? Однако, несмотря ни на что, они здесь и добились успеха, бросая вызов трудностям. Они взяли эту крепость. Заслужили здесь место и могли достичь чего-то большего, нежели было предначертано при рождении. У них была возможность стать тем самым исключением. И, конечно, они должны быть отчаянно благодарны.

И вдруг после Кантона все остальные заговорили на языке, который она не понимала. Внезапно Летти оказалась вне игры, и этого она не могла вынести. Не могла взломать код, как ни старалась, потому что каждый раз, когда она спрашивала, ответом всегда было: «Разве это не очевидно, Летти? Разве ты не понимаешь?» Нет, она не понимала. Она считала их принципы нелепыми, верхом глупости. Она считала империю неизбежной. Будущее – неизбежным. А сопротивление – бессмысленным.

Их убежденность сбивала с толку. Зачем биться головой о кирпичную стену?

И все же она помогала им и хранила секреты. Она любила их. Готова была убить ради них. И не хотела верить в их недостатки, хотя полученное воспитание заставляло думать иначе. Они не дикари. Не низшие существа с хилым умишком. Их просто несправедливо недооценивали.

Но до чего же ненавистно ей было смотреть, как они совершают все те же ошибки, что и Линкольн.

Как они могли не замечать, насколько им повезло? Их пустили в прославленные аудитории, подняли из грязи, в которой они родились, до сияющих высот Королевского института перевода! Каждому из них пришлось всеми силами бороться за место в Оксфорде. И, сидя в Бодлианской библиотеке, листая книги, которые Летти не могла бы получить, если бы не училась переводу, она не могла не поражаться, как же ей повезло. Чтобы попасть сюда, Летти бросила вызов судьбе, как и все остальные.

Так почему же им этого мало? Они уже взломали систему. Зачем же так стремятся уничтожить ее окончательно? Зачем кусать руку, которая тебя кормит? Разбрасываться дарами?

На кону стоит кое-что поважнее, заявили они (покровительственным, снисходительным тоном, как ребенку, словно она вообще ничего не знает). Дело в глобальной несправедливости, Летти. В том, как империя грабит весь остальной мир.

Она опять попыталась отбросить в сторону предрассудки, сохранить непредвзятость, разобраться, что именно их так тревожит. Вновь и вновь ее этические нормы подвергались сомнению, и она заявляла о своей позиции, как бы доказывая, что на самом деле не такой уж плохой человек. Конечно, она не поддерживает войну. Конечно, она против любых предрассудков и эксплуатации. Конечно, она на стороне аболиционистов. Конечно, она поддержит перемены, пока их добиваются мирно, цивилизованно и достойно.

Но потом ее друзья заговорили о шантаже. О похищении, бунте, подрыве верфи. Ужасающе и кроваво. И Летти не могла смотреть, как Рами, ее Рами, кивает, пока кошмарный Гриффин Ловелл разглагольствует с довольным блеском в глазах. Она не могла поверить, что Рами стал таким. Что они все такими стали.

Разве недостаточно ужасно, что они покрывают убийство? Неужели она должна стать сообщницей и в других преступлениях?

Ее как будто окатили холодной водой, и она проснулась. Что она здесь делает? Во что впуталась? Это не благородная борьба, а лишь всеобщее помешательство.

На этом пути не было будущего. Теперь она это поняла. Ее одурманили, втянули в тошнотворный фарс, и он закончится только двумя способами: тюрьмой или палачом. Только она одна сохранила остатки здравомыслия, чтобы это понять. И как бы ужасно она себя при этом ни чувствовала, нужно было действовать решительно – ведь если она не может спасти друзей, то должна спасти хотя бы себя.