– Вы, наверное, артист, – сказал он, присаживаясь рядом со мной на гальку.

– Да.

– Я так и подумал. В каком театре?

– Я работаю в Сталинграде, – еще не привыкнув к новому названию, ответил я.

– А что кончали?

– Ленинградский театральный.

– О-о! – обрадовался он. – А не знаете ли вы случайно Равиковича? Думаю, вы с ним учились приблизительно в одно время.

– Знаю, – тупо ответил я, совершенно растерявшись.

– Я его разыскиваю. Моя фамилия Владимиров Игорь Петрович. С этого года я руковожу в Ленинграде Театром имени Ленсовета, собираю труппу, и мне кто-то из московских критиков порекомендовал этого Равиковича из Комсомольска-на-Амуре. Но он уже успел оттуда уехать, а куда, в театре не знают.

– Я – Равикович, – тихо, не веря, что такое может быть, вымолвил я.

– Нет, вы серьезно?!

– Да, – и я машинально полез в брюки за паспортом.

Он долго меня обо всем выспрашивал: у кого учился, с чем выпускался, что сыграл в театрах. В конце разговора он предложил показаться к нему в театр. Мы договорились, что сразу же после Ялты я приезжаю в Ленинград и с ним созваниваюсь.

– Обязательно позвоните, – очень твердо сказал он, и я понял, что с его стороны это не просто пустой разговор на пляже.

Как это ни странно, я не ощущал ни какого-то особенного волнения, ни радости от засветившейся для меня возможности работать в питерском театре. Меня вполне устраивал Сталинград, большой город, большой солидный театр, квартира, которую в горкоме мне обещали дать к осени, и то, что я хорошо «прошел в труппе». И еще одно обстоятельство: у меня жена – актриса. Допустим, меня берут. А как быть с ней? Владимиров вскользь спросил, кто моя жена, и мой ответ ему явно не понравился. Ну не любят главные режиссеры жен-актрис и мужей-актеров. Словом, то, что я не горел безумным желанием любой ценой вернуться в Ленинград, сослужило мне хорошую службу. Я был спокоен, не заискивал, чувствуя за спиной надежный тыл. И когда я позвонил Владимирову, то разговаривал с ним чуть ли не нагло:

– Игорь Петрович, я не уверен, что из этого показа выйдет для меня что-то путное, а лишь бы показаться мне не хочется.

– А в чем проблема?

– Видите ли, я никуда никогда не показывался, не умею этого делать, к тому же у меня нет партнеров.

– Я найду вам партнеров, – уговаривал меня Владимиров. – Что вы хотите сыграть?

– Ну, не знаю, – капризничал я, – может быть, сцену из «Океана»?

– А кого вы играли в «Океане»?

– Часовникова.

– Ага, значит вам нужен, как я понимаю, Кирилл Лавров. Черт, его нет в городе.

Я представил себе, что мне подыгрывает Лавров, и понял, что зашел что-то слишком далеко.

– А что вы еще хотите показать?

– Из «Опаснее врага» то, что у вас в Комедии идет. Я играю Шпинатова.

– Так что вам нужно?

– У меня хорошая сцена с Лавриком.

– Лаврик, Лаврик, – вспоминал Владимиров. – А! Это ваш начальник?

– Да.

– Тогда все в порядке. Я позвоню Севастьянову, он здесь играет эту роль, и все будет отлично.

Я ужаснулся. Алексея Владимировича Севастьянова я знал как ведущего артиста Акимовского Театра Комедии – очень колоритную фигуру, – человека солидного возраста, огромного роста и неиссякаемого добродушия.

Он охотно согласился пару раз со мной встретиться, а репетируя, все время спрашивал своим могучим басом: «Я вот здесь перехожу, вам так удобно?»

Алексей Владимирович был геем. Об этом знали все, да он и не скрывал ничего, хотя в те годы это было довольно опасно. Его любовно звали Слониха, и он, смеясь, на это откликался. Однажды, приехав в Мисхор, я застал уже там Леву Милиндера и Севастьянова. Выходя в первый день вместе с ними после завтрака, я спросил: «А как вы проводите здесь свой досуг?» На что Лева без паузы ответил: «Алексею Владимировичу не до сук», – чем вызвал громоподобные раскаты его хохота. У него была еще одна особенность: он лежал на воде, едва касаясь ее своим телом. Все сбегались смотреть, как Севастьянов, заложив одну руку под голову, читал, держа в другой руке книгу, слегка покачиваясь на волнах.

Словом, Алексей Владимирович был так прост, так доброжелателен, что я полностью расслабился, и мы вполне качественно подготовили сцену. Во время показа Владимиров смеялся, а Севастьянов, уходя, тихонько показал мне большой палец.

Вечером у нас с Леной состоялся семейный совет, как нам быть дальше – принять приглашение Владимирова или вернуться в Сталинград. Ведь пока работа в Ленинграде намечалась только у меня. А как быть Лене? В результате мы решили не гнать лошадей, ни от чего пока не отказываться, отгулять отпуск и искать варианты для нее. Это было правильное решение. Буквально через неделю в драмтеатре, находящемся в Пассаже, был объявлен конкурс артистов на исполнение главных ролей в знаменитом американском мюзикле «Вестсайдская история». Лена прекрасно пела и замечательно танцевала. Выучив буквально за два дня главную и довольно сложную партию, она, страшно волнуясь, пришла на конкурс. В театре она встретила своего знакомого по институту Роберта Петрова, который ей страшно обрадовался. Он знал, как Лена поет, и предложил спеть на конкурсе дуэтом – хотя Петров был в труппе, он тоже участвовал в конкурсе. Дальше было как в сказке. Они оказались лучшими. Мы были счастливы. Нежданно-негаданно мы вновь очутились в родном городе, и не просто так, а в качестве артистов. Было чему радоваться.

Итак, я был принят в труппу Ленинградского государственного драматического театра имени Ленсовета.

Здесь уже работало много знакомых институтских ребят: Дьячков, Семенов, Зорин, Летников, Фрейндлих, Яблонская – и тех, кто успел окончить институт без меня: Замотина, Терешенкова, Пустохин. Все они были веселы, раскованны, в отличие от меня ни на минуту не забывающего, какой невероятный шанс мне выпал – вернуться из провинции в столичный театр. Это правда, что все познается в сравнении. Мне было с чем сравнивать, и я благоговейно отмечал любые мелочи, которые эти ребята, сразу попавшие на ленинградскую сцену, не могли оценить: маленькие, на двух–трех человек гримерные, лигнин и вазелин, щедро лежавшие на столах, чистые полотенца, горячая вода, закулисный буфет. Я уже не говорю про костюмы и декорации, изготавливаемые специально к каждой постановке, про оригинальную музыку, написанную настоящим композитором и исполняемую настоящим, живым оркестром. Все мои бывшие однокашники принимали все это как должное (а разве может быть иначе?) и, как мне казалось, не ценили, не понимали, как им повезло. Я же был скован контролем над собой – как бы не обмишуриться, не попасть впросак со своими провинциальными замашками.

В театре верховодила молодежь. Разумеется, здесь были и возрастные артисты, но с приходом Владимирова, сразу и четко определившего курс «на молодых», «старики» как-то поникли и, казалось, приняли это как неизбежность.

Владимиров излучал оптимизм, энергию, задор, дерзость, был прост в общении – словом, был почти свой парень. Мы все любили его, и все это напоминало атмосферу студии, когда все равны, все талантливы, и все служат искусству, не разбирая ни чинов, ни славы, и где все получают одинаковую зарплату.

На сцену театра я вышел вечером того же дня, когда был зачислен в штат. Не успел я вернуться домой после оформления, как раздался телефонный звонок.

– У вас сегодня вечером спектакль, – сказал голос в трубке.

– Как, я же ничего не знаю, я же ничего не видел, – растерялся я.

– У нас безвыходное положение, – продолжал голос, принадлежавший, как оказалось, заведующему труппой И. Уральскому по кличке Сладкий Ужас.– Неожиданно заболел артист. Играть, кроме вас, некому – спектакль большой, про войну, все мужчины заняты.

– Хорошо! А как я получу роль?

– Я вам сейчас продиктую.

– Прямо по телефону?

– Да.

Я схватил тетрадку и карандаш.

– Диктуйте, пожалуйста, я слушаю.