– Просто надо успокоиться, – сказал он и ушел, а я, совершенно изнуренный, долго сидел, глядя на себя в зеркало, пытаясь вообразить, каким же видит это лицо зритель. Замечает ли он в нем что-нибудь значительное или притягательное. Ответа не нашел. В это время зашел Слава Ярский с бутылкой водки, и мы ее выдули под плавленый сырок один на двоих.
Когда я, пьяный в стельку, вышел на улицу, меня ждал сюрприз. У входа стояли несколько девушек и караулили меня. Они стали щебетать, что были на спектакле, он им очень понравился, просили автограф. Причем глазами обещая разные приятные вещи взамен. Да, хорошо быть героем-любовником! Почти как тенором! А главное, не обязательно хорошо играть: говори только чужие слова о чужой любви, и успех обеспечен. Ты разом превращаешься в прекрасного принца, о котором мечтают все женщины. Милостиво подписав программки, я, стараясь не шататься, пошел домой, слыша, как они хихикают и перешептываются за моей спиной.
А в городе готовились к важному событию – открытию грандиозного мемориала Сталинградской битвы на Мамаевом кургане. Чудовищная, просто невероятно большая женщина возвышалась на самой его вершине, подняв вверх огромную руку с мечом. К этой фигуре по склону кургана вились ступеньки длинной лестницы. А у подножия кургана находился зал с Вечным огнем и выбитыми на граните именами погибших, и много скульптурных гранитных групп: суровых солдат с автоматами или гранатами, рабочих, крестьян и всех, кто защищал город. Этот памятник «Родина-мать» строили несколько лет, и он стоил сумасшедших денег. Автором его был знаменитый скульптор Вучетич. На открытие собралась масса народа – участники боев и высокое начальство. Ожидали приезда Хрущева, но он не приехал, а приехал Брежнев, второй тогда человек в стране – председатель Верховного Совета СССР. Пригласили и представителей местной интеллигенции, куда, естественно, вошли и ряд наших народных и заслуженных. Остальные смотрели эту мистерию по телевизору. На трибуне стояли почетные гости: Брежнев, маршалы, генералы в кителях, увешанных от плеч до паха орденами и медалями, знаменитые писатели Симонов, Борис Полевой, Фадеев, Тихонов и еще какие-то узнаваемые писательские лица. Композитор Александров, строители мемориала и, конечно же, автор всего этого взбесившегося гранита – народный художник СССР, лауреат Сталинских премий, академик Вучетич, – все были здесь. Скульптор стоял рядом с Брежневым и внимательно слушал всех выступавших. Брежнев, напротив, скучал. Думаю, что он забыл, что идет прямая трансляция праздника, и он, как первое лицо его, – все время в кадре. Он долго и тщательно сморкался, внимательно все это рассматривал, часто устремлял взгляд куда-то за Волгу, как Катерина в «Грозе», и вернулся в действительность, когда Вучетич на него плюнул. Дело в том, что Вучетич страдал нервным тиком, который возникал при сильном волнении. Голова начинала резко и быстро дергаться в одну сторону, как бы приглашая: «А ну-ка, отойдем». Губы при этом тоже дергались, шлепая друг о дружку и извлекая звук, похожий на «тьфу-тьфу», как будто он что-то сплевывает. Несчастье его заключалось в том, что Леонид Ильич стоял у него с подветренной стороны, как раз там, куда делал «тьфу-тьфу» автор памятника. То есть со стороны казалось, что Вучетич просто плюет на второе лицо государства. Когда Леонид Ильич это заметил, он сначала просто не поверил, что такое хамство вообще возможно. Но когда после первой очереди быстрых «тьфу-тьфу» последовала вторая, он повернулся всем телом к скульптору, нижняя его челюсть пошла вниз, а знаменитые брови поползли вверх. Он молча смотрел на Вучетича, осмысливая происходящее. Вучетич же повел себя очень умно: он не стал извиняться, а продолжал как ни в чем не бывало слушать выступавших, изредка поплевывая. Дескать, ничего такого не происходит, мол, он, Вучетич, отдельно, а его тик – отдельно. Когда Брежнев понял, что это не теракт и не политическая провокация, он поискал кого-то глазами и быстро отошел. Все это самым прилежным образом снималось телевидением.
Приближался XXII съезд. По городу гуляли слухи, что на съезде Сталинград переименуют. Варианты были самые разнообразные – от возвращения к старому дореволюционному Царицыну до Хрущевска. Успех имели также и такие названия: Трактороза-водск, Победа, Чуйковград. Народ не хотел, чтобы город переименовывали. Он гордился им, его всемирно известным именем, славой. Для них, несмотря ни на что, Сталин по-прежнему оставался отцом народов, символом победы, лучшим другом физкультурников, железнодорожников и трудовой интеллигенции. Но все по старой привычке молчали и ждали, что будет. Прошел первый день съезда, и к всеобщей радости на нем ни слова не было сказано о переименовании. Неужто пронесло? – носилось в городе. На второй день об этом тоже ничего не говорилось, но зато на вокзале исчезли первые шесть букв в названии города. Не вышла газета «Сталинградская правда». В местных новостях по телевизору не упоминалось, в каком городе они произошли. Все поникли и поняли: надеялись зря, Сталинград падет не от супостата, а от Хрущева. Ждали только, кем они теперь будут: хру-щевцы или тракторозаводцы. На третьем, заключительном дне съезда объявили, что идя навстречу единодушной просьбе жителей города, решено переименовать город Сталинград в город Волгоград.
Кончался театральный сезон. Последним моим спектаклем была комедия Д.Аля «Опаснее врага», уже успешно прошедшая в Ленинграде в Театре Комедии у Акимова. И к нам приехал повторить свою нашумевшую питерскую постановку Наум, или, как мы его звали, Нема Лившиц, плейбой лет сорока, с густой, совершенно седой шевелюрой и жгучими нахальными черными глазами. Казалось, что постановка спектакля для него дело второстепенное, а приехал он сюда как гастролирующий жеребец для улучшения местной породы. Все наши дамы посходили с ума. К ним подключились студентки театральной студии при театре. Он приходил на репетицию томный, с усталой улыбкой на устах и красивым платком на шее. Платок иногда сползал, и были видны засосы разной степени спелости: от свежих синих до багровых старых. Работа тем не менее шла довольно весело, да и сама пьеса была очень смешная и острая. Я играл идиота чиновника – смесь Бобчинского и Альхена из «12 стульев». Мы сыграли премьеру при переполненном зале и кислых минах на лицах местного начальства. И Нема, провожаемый горестными стонами, уехал поправлять здоровье.
Уехали и мы. В отпуск. На юг, в Ялту. Не подозревая, что с этим отъездом заканчивается наша прежняя жизнь провинциальных артистов и начинается новая, в родном Ленинграде, в театре, где мне суждено будет прослужить целых двадцать шесть лет – главных лет моей творческой жизни, как я сейчас понимаю.
Ялтинский Дом творчества «Актер» был оккупирован в основном москвичами, которые держались хозяевами этого уютного заведения. Они шумели, пили, были на «ты» со всем обслуживающим персоналом. Все, как правило, приезжали сюда много лет подряд, занимая свои обжитые номера и садясь за облюбованные раньше столики в столовой – одна большая, шумная, веселая компания. Провинциалов было мало: все путевки забирала Москва. Мы держались робко, как бедные родственники. Особенно когда на пляже появлялись, скажем, Плятт со свитой, или Лановой в зените своей славы, Кваша и Табаков из «Современника», Юрий Визбор, Ширвиндт и т. д. Мы с Леной вставали рано, чтобы занять лежаки на пляже, и наслаждались морем. Я разорился на ласты и маску и заплывал так далеко, что берег скрывался из виду. Рядом с нами часто шумела одна компания, центром которой был высокий статный мужчина, голубоглазый, с ранней сединой. Он не закрывал рта, что-то все время рассказывал и, видимо, остроумное, потому что смех у них почти не смолкал. Иногда он вставал и шел к морю. Частенько, проходя мимо меня, он с улыбкой спрашивал: «Не одолжите маску?» Я с готовностью протягивал ему маску, а также ласты, которые он не брал: его нога в них не влезала, а подгонять под себя ему было лень. В очередной раз возвращая маску, он решил из вежливости со мной познакомиться.
