– Это они к «Леликиному» приезду готовятся, – сказал Заморев, – вот бы достать такой портрет и привезти домой.

– А что ж ты его не сфотографировал?

– Да как-то страшновато стало. Вдруг найдут.

Почти весь следующий день мы с Сергеем посвятили Нотр-Дам де Пари.

У самого входа внутрь стояла девушка. В одной руке у нее была жестяная кружка, которую она периодически встряхивала, призывая прихожан бросать туда монетки. В другой она держала открытую книжку, видимо, очень смешную, потому что она все время хихикала. Мне понравилось такое домашнее, свойское отношение к церкви, к Богу. У нас оно все более суровое, серьезное. Вслед за нами вбежали японские туристы. Уже на ходу они вытаскивали из чехлов фото– и киноаппараты, со щелканьем раздвигали штативы и, встав плотной группой посреди собора, стали буквально расстреливать объективами камер все подряд, сопровождая все это выкриками и вспышками света. Потом так же быстро они умчались. Наверное, в Японию, где, наконец, в спокойной домашней обстановке, сидя на диване и разглядывая фотографии, они увидят то, за чем ездили в Париж.

Боковые нефы собора были превращены в маленькие, отделенные друг от друга невысокими перегородками кабинетики. В каждом из них стоял стол с лампой, два стула и небольшой книжный шкаф. За столами сидели кюре, очень походившие на школьных учителей, и беседовали с прихожанами. Причем обсуждались явно не теологические проблемы. Одна пожилая дама с продовольственной сумкой на коленях сидела, виновато опустив голову, а толстый кюре в золотых очках сердито орал на нее на весь собор. Я не знаю, хорошо это или плохо, но создавалось впечатление, что церковь опускается до уровня простых житейских проблем. И пытается помочь людям практически. Уже не в Нотр-Дам, а в другой изумительно красивой древней готической церкви я видел иную картину, на этот раз не так давно написанную маслом на стене. Совершенно нагие девушка и юноша сидят на траве напротив друг друга. А между ними, устремляясь ввысь, растет огромное дерево, своим гладким стволом вызывающее какие-то смутные мысли о фаллосе. Кончается дерево короткой зеленой кроной. Надпись под картиной гласит: «Kredo». И хотя картина написана в несколько условной манере, не вызывало сомнения, что она о плотской любви. В католической церкви? Это невозможно! К счастью, со мной был Сережа со своим французским.

– Что означает эта смелая картина? – спрашивает он у священника.

Молодой парень, одетый в пиджак и брюки, говорит:

– Видите надпись «кредо»? Что значит – вера, верую. Так вот, мы зовем к себе не обязательно верующих в Иисуса Христа, не обязательно католиков. Мы приглашаем всех, кто верует во что-нибудь. В том числе и тех, для кого вера – это любовь между мужчиной и женщиной. Церковь переживает кризис, – продолжает он, – и мы хотим привлечь молодежь к себе. Мы хотим быть полезными людям.

А в другой церкви я видел людей, пришедших на концерт поп-музыкантов.

Оставшиеся до отъезда дни шли по спонтанно установившейся схеме: подъем в восемь часов, скудный завтрак из привезенных продуктов, путешествие по Парижу, вечером – спектакль в почти пустом зале. К концу поездки я уже довольно свободно ориентировался в центре города. Причем ходил я только пешком. Я ни разу не спустился в метро и не сел в автобус. Интересовала меня прежде всего улица. Ее атмосфера, звуки, цвет, лица, типы, жизненный уклад. Часа по полтора в день я сидел в бистро или кафе за каким-нибудь столиком на одного человека со стаканом молока и просто глазел вокруг. Многое, многое было для меня непривычно и поучительно. Например, в Лувре, куда, кстати, по воскресеньям вход бесплатный, я наблюдал маленьких, лет восьми-десяти детей, пришедших на экскурсию. Они стояли кучкой около большой картины, изображающей казнь одного из аристократов во времена Великой Французской революции. Очень натуралистически была написана обнаженная мужская фигура с фонтаном крови, хлещущей из шеи, рядом валялась голова с выпученными глазами. Учительница что-то объясняла, а дети спокойно все это разглядывали, ковыряя в носу. Потом некоторые, устав, сели на каменный пол, продолжая смотреть и слушать. «Простудятся, – подумал я, – а что же дура учительница? Куда она смотрит?» В ту же минуту я увидел, что сидят они не на полу, а на маленьких продолговатых подушечках. Подушечка держалась с помощью резинки на пояснице. А когда надо было сесть, она сдвигалась вниз под попу. Господи, как просто и как удобно! Любопытно также было смотреть, как один парень-студент раздавал листовки. Он не совал их в руки, а только протягивал листовку издалека, оставляя человеку право самому проявить инициативу, если он хочет ее взять. Или просто пройти мимо. При этом он улыбался. Кто-то брал и, пробежав глазами начало, бросал ее прямо под ноги студенту.

«Ну, за такие номера можно и в морду получить», – предположил я.

Ничуть. Никакого раздражения. Для меня это был урок демократии. Мое право предложить, а его право отказаться, как бы неприятно мне это не было. Посмотрел я и пресловутое «порно» тайком от бдительного Николая Васильевича. Я, Кузин, Воскобойник и Заморев заглянули в кинотеатр, где с утра до вечера непрерывно крутили фильм под названием «Фестиваль порно». В зале было полутемно, и смутно виднелись ряды кресел и редкие зрители, в основном негры. Билетерша подсвечивала нам фонариком места, пока мы усаживались. Устроившись, я посмотрел на экран и последние полчаса находился в состоянии нокаута. Да, эта штука посильнее «Фауста» Гете! Я боялся глянуть на соседей. Никогда не был я особенно целомудренным, но здесь я чувствовал себя барышней из монастырского приюта. Зрелище било по мозгам кувалдой. Куда там жалкие порнооткрытки, ходившие по рукам у нас в школе после войны. Здесь все было весомо, грубо, снято на прекрасной пленке «Кодак» с виртуозно поставленным светом, безупречной четкостью и сочным звуком. Через полчаса я начал постепенно приходить в себя, минут через сорок стал посматривать по сторонам. А через час, вы не поверите, мне стало скучно. Все наши тоже уже вертели головами, и мы, не сговариваясь, встали и, не досмотрев и половины новелл, из которых состоял этот фильм, вышли на улицу.

– Месяц к бабе не пойду, – выразил наши общие мысли Воскобойник.

На этом наш «культпоход» завершился.

За два дня до окончания гастролей еда у меня кончилась. Невыносимо страдая, я шел в магазин и покупал длинный французский батон и бутылку молока, оставляя в кассе семь франков, а в голове проносилась панорама вещей, которые я мог бы на эти деньги купить. Это был самый дешевый набор продуктов. Дешевле даже консервов для кошек и собак. Интересно, кстати, что во Франции бутылка сухого вина стоила меньше, чем минеральная вода. Я утешал себя, что зато я смог купить шубу жене, разумеется, из искусственного меха, всякие искусственные свитерочки и кофточки и надувные нарукавники для плавания дочке. А еще смешную, свитую из веревок люстру, настенные кухонные часы, а для себя старую цветную литографию с видом на Елисейские поля. Я улетал из Парижа без сил, уставший от впечатлений и похудевший на пять килограммов.

Во Внуково, когда мы получали багаж, у многих замки у сумок и чемоданов были взломаны, а ценные вещи исчезли. Разбираться, жаловаться было некогда – нас ждал поезд на Ленинград. Здравствуй, родная страна!

Театр ушел в отпуск. А осенью богатый на события 1977 год преподнес мне самый главный сюрприз. Не знаю даже, как про это писать. Словом, я влюбился.

Мне стукнуло сорок лет, у меня была успешная карьера в театре, семья, дочь, которую я очень любил, налаженный быт. И все это в один момент полетело к чертовой матери. Ее звали Ира, фамилия Мазуркевич – молодая актриса, приглашенная Владимировым из горьковского театрального училища. Ей было девятнадцать лет. Я ругал себя последними словами, уговаривал, что это временно, что это, как скарлатина, – надо переболеть ею и все. Что в конце концов я смешон, и надежд на какую-нибудь взаимность у меня нет и быть не может.