— Мы ведь правда поженились? Правда? Я теперь совсем-совсем твоя? Да? Только не прогоняй меня. Не надо. Пожалуйста! Я так ждала…
«С самого утра», — отозвался в уме Ингвэ саркастический голос из чужой, прежней, давно прожитой жизни. Но Ингвэ не обратил на него внимания. Его рука осторожно легла на непокрытую голову Лусиэн и нежно погладила сначала волосы, потом плечи, спину…
Спустя небольшое время они лежали рядом, обессиленно дыша, и во тьме неосвещенной комнаты перед их глазами мягко плыли ало-оранжевые круги.
— Я, наверное, очень страшная? — немного смущенно прошептала Лусиэн. И в ее словах прозвучало совсем иное: что, что скажешь ты, мой любимый, увидев меня вот такой?
— Ты красивая, — прошептал в ответ Ингвэ и нежно коснулся ее голого плеча. — Ты очень красивая. Ты самая замечательная, я таких еще никогда не встречал. Ты… — Лусиэн попыталась было возразить, но Ингвэ поцеловал ее в упругие губы, и стало тихо-тихо…
— Эй, Азазелло! Валандиль! — зычный голос Митрандира перекрыл внезапно раздавшийся под самым окном оглушительный треск. — Забирайте и тащите в штабель. Да не забудьте его потом накрыть, а то еще дрянь какая-нибудь выпадет.
— Что это? — испуганно вздрогнула Лусиэн, прижимаясь к Ингвэ.
— Да ничего, все нормально, — улыбнулся тот. — Это Митрандир с ребятами заборы на дрова рушит. Правильно делает, — добавил он после небольшой паузы. — Зима теперь затянется, любое полено дорого будет.
— А что такое, он говорит, может выпасть?
— Радиоактивные осадки, вот что. Ох, боюсь, они и в самом деле выпадут. Ну, ничего, ничего, лапонька, спи спокойно, я с тобой, — и Ингвэ снова нежно погладил Лусиэн и накрыл ее одеялом.
В ту же самую ночь Хугин, не в силах заснуть после всего происшедшего, сел за стол и при тусклом свете заправленной скверным жиром лампады открыл толстую общую тетрадь.
«Сегодня — первая ночь Катастрофы, записал он. Первая и самая длинная, ибо рассвета теперь не будет, по крайней мере, в течение нескольких месяцев: пепел и сажа от сгоревших городов закроют солнце всерьез и надолго.
Но солнце есть — в этом невозможно усомниться. И оно снова взойдет, когда очистится небо. А пока мы должны пребывать во Тьме, как пребывают в ней семена, помещенные в почву. Если семя таит в себе образ Древа — оно прорастет и станет им. Если нет — то оно приобщится смерти без Воскресения. Так же и мы. Нам важно понять, что мы здесь не просто заборы ломаем или дрова пилим…»
Хугин поднял голову. За окном снова раздался звук пилы: Азазелло с Валандилем продолжали свою работу.
«Нет, все гораздо глубже, — Хугин писал крупным, размашистым почерком, торопясь передать бумаге кипящие в его мозгу мысли. — В условиях тотальной катастрофы разума мы спасаем идею Человека и извлекаем из этого неутомимое мужество возрождений. И так ли уж важно знать, отчего произошла Катастрофа и кто в ней виноват?
Вопрос об ответственности имперских властей, их заплечных дел департаментов, политических партий вместе с их лидерами — вопрос об их ответственности за все свершившееся уже не имеет смысла. Но не ответственны ли мы сами — и погибшие, и живущие — за то, что сделали с собой, страной и миром?
За искажение и предание проклятию бытия наших же предков?
За то, что встали спиной к живому, а лицом повернулись к мертвым железкам?
Позавчера я видел у Торонгиля его реторту. Он называет ее «виртуальным миром». Действительно, общего много: ртуть то испаряется, то вновь оседает на стенках, то окисляется, то восстанавливается, но все время остается ртутью.
Точно так же и душа человека то восходит к небу, то вновь спускается на землю, но остается само собой. Это — главное. Кто перестал быть самим собой, тот стал никем. Он ходит, говорит, откликается на свое имя, будто живой, но он — мертв. Он уже не человек. Он — рабочий, крестьянин, интеллигент, патриот, демократ, кто угодно, но — не человек. Это робот, голем, антропоморф — но не более.
А самое страшное, что таких — большинство. Даже сейчас, когда многие из них наверняка уже погибли. Да что там — погибли, они же и до того были все равно что мертвые. Проснулся, встал, сходил в уборную, поел, поработал, вернулся, опять поел, выпил, с женой поругался, заснул, проснулся встал… И так сорок лет подряд. Это — не люди, это — машины. В них живой души нет и никогда не было. Они со всех сторон окружены машинами. Они ездят на машинах, смотрят машины, слушают машины, играют с машинами. Их дома, их города — это тоже машины, машины для жилья. Да и сама их цивилизация — это машина, только очень большая.
Мир, живущий внутри машины, неотъемлемо от нее, только благодаря ей… Да ведь это же именно и есть виртуальный мир!!»
Хугин остановился, пораженный еще более страшной мыслью.
«Но тогда… тогда получается, что Катастрофа была неизбежной?
Да. Конечно! Она могла быть ядерной, экологической, демографической, эпидемиологической, какой угодно — но она все равно произошла бы. Виртуальный мир разрушился не случайно, не из-за чьей-то ошибки или действий безответственных политиков — а просто потому, что он — виртуальный! Он неспособен существовать вне машины! А все машины рано или поздно ломаются. Вот и все.
Хорошо, а если бы она не сломалась? Если бы она и дальше работала?
А, собственно, что означает — работала? Какую функцию исполняла цивилизация, как машина?
«Обустроить мир», «сделать его удобным для проживания» — извините, но все это романтические бредни. «Обустроить» — это значит разрушить естественную природу и заменить ее искусственной. А искусственная природа разрушает нас. Разрушает потому, что изначально запрограммирована на решение одной-единственной узкоутилитарной задачи: удовлетворить всевозрастающие потребности человека любой ценой и немедленно. И если бы машина и дальше работала исправно, иными словами, если бы мы и дальше разрушали мир, а созданное нами разрушало бы нас, то в конце концов не осталось бы ничего. Все было бы разрушено. И все неминуемо кончилось бы Катастрофой. Даже, наверное, еще худшей: тогда заведомо не уцелело бы ничто живое. Вообще ничто не уцелело бы.
А сейчас? Уцелеет ли после Катастрофы жизнь? Выживет ли человечество? И если да, то как?
Не знаю.
Да, наверное, это никто и не может знать. А отвечать на этот вопрос придется нам.
Но не словами.
Жизнью.
Удастся ли нам это? Не знаю. Но если нет — то, по крайней мере, нам светил первый восход над Куйвиэнэни. А им — грошовые электрические лампочки в сто свечей».
Расторжение брака
— Послушай, что это такое? — спросил у Хириэли Эленнар, протягивая ей густо исписанную бумагу. — Слова вроде бы понятные, какая-то женщина о чем-то просит, а о чем — не понимаю.
Хириэль равнодушно скользнула глазами по строчкам.
— «Фактически брачные отношения прекратились с 31 августа с. г., когда гр. Косорылов, пропив холодильник и телевизор, издевательски нарисовал на стене их изображение…» — прочла она вслух. — По здешним меркам ничего особенного. Заявление на развод.
— А что такое «развод»? Не понимаю.
— По-фаэрийски… гм, у нас даже и понятия такого не существует. Приблизительно можно, наверное, перевести так: «развод» — это развоплощение семьи.
— Что? — изумился Эленнар. — У здешних людей такие обычаи?
— Ну да.
— Да они хоть понимают, что творят? Это же разрушение всего рода, всей его общности, всех связей! Это же как братоубийство — на всех потомков падет проклятие!
— А ты объясни это им, если тут еще кто-то жив. Только сначала найди в русском языке такие слова, — саркастически усмехнулась Хириэль.
— Между прочим, — добавила она немного спустя, — лет двадцать пять тому назад здешние правители повторяли трижды в день, что ихнее государство — это единая семья свободных народов. Потом другое придумали: не надо нам единой семьи, давайте ее развоплотим и преобразуем из семьи в содружество. Глупость сделать долго ли? А когда вместо содружества у них получилось совражество…
