Ну разумеется, переводить на русский я ее вам не стану, — улыбнулся он, глядя в упор на Галадриэль, — но кое-какие неясности разъяснить могу.

— Прежде всего я хочу узнать: что такое «die Nirwa»? — спросила она.

— Нирва? Вопрос, что и говорить, о самой сути. Ursprung, Источник — это творческая, зиждительная сила мира. Ее еще называют Логосом или Словом. «В Начале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово», помните? — процитировал он. — А Нирва — это сила консервативная, сохраняющая в неизменности. Она противостоит Источнику. Взаимодействие этих сил порождает Творение. Источник воплощает сущность, и она обретает форму. Нирва ее хранит, но это не может длиться вечно. Форма, разрушаясь, освобождает сущность, и она уходит к Источнику для нового воплощения.

Итак: сущность вечна и устойчива всегда. Форма устойчива временно. А то, что скрепляет их вместе, зовется душой. Говорят, душа бессмертна, но это не так, она испаряется вскоре после смерти тела, как испаряется ртуть. Соль, по мысли алхимиков, символизирует тело, а сера — сущность, дух.

Далее. Ртуть можно сделать неиспаряющейся, заморозив ее или связав химически. Ну, хотя бы с той же серой. Соответственно, и душа может стать бессмертной через фаталистическое безразличие ко всему — нирвану — или через ее одухотворение, слияние с Духом, с Божеством. Средство для этого алхимики называли философским камнем. То есть он служит не для того, чтобы превращать свинец в золото, но для того, чтобы превращать одни состояния души в другие, желательные.

— Там еще говорилось о кальцинации неба, — напомнила Галадриэль.

— Ах да. Оба пути — путь богосотворчества и путь отречения, путь Источника и путь Нирвы — предполагают наличие связи с каждой частицей окружающего мира. Если такая связь нарушается, то это и есть кальцинация. В переводе с латыни — окаменение, обызвествление. Человек в состоянии кальцинации живет, расходуя свою сущность. В конце концов он ее лишается и становится пустой оболочкой.

В Земном Круге это явление уже давно приняло массовый характер. Еще Тихо Браге писал, что звезды исчезают с небосклона. Нет, конечно, они не гаснут, но люди не смотрят больше на них. Мир не желает знать ничего, кроме себя. И это и есть кальцинация неба. Чем это грозит — Хириэль уже видела и рассказывала.

И, кстати, я хочу добавить кое-что специально для странников из Тьмутаракани. Вероятно, не всем ведомо, что я много лет прожил в этом городе под именем адвоката Тоффеля. Суть последнего дела, которым я там занимался, вкратце такова.

В феврале 1989 года в лесу близ города был найден повешенный на ремне труп подростка. Потом еще, и еще, и еще… До определенного момента все эти факты списывались как самоубийства.

Однако настораживало единство метода. А самое главное — через месяц-другой после каждого найденного трупа где-нибудь вспыхивала кровавая резня. И, что характерно, ни одного уголовного дела возбуждено не было.

Я тогда написал письмо в одну бульварную газетенку, весьма падкую до сенсаций. И подписался закорючкой. А что мне еще оставалось делать?

Убийства вроде бы прекратились. Но в ноябре девяностого года начались вновь. Догадываясь о том, что это предвещает, я опять написал в ту же газету. В результате поднялся такой шум, что не реагировать на него было невозможно. Прошло немного времени, органы раскопали кое-какие обстоятельства из жизни одного из убитых, и… возбудили уголовное дело против его отца по статье сто седьмой.

— Что это за статья? — поинтересовался Коптев.

— Доведение лица, находящегося в зависимости, до самоубийства путем систематического унижения его личного достоинства. Наказывается лишением свободы на срок до пяти лет.

Так вот, его защитником на суде был я. Дело было шито белыми нитками — это я сразу понял. Но главное не это. Отец убитого парнишки передал мне его дневник и кое-какие письма. Там встречались весьма знаменательные фразы. Чего стоит, скажем, вот эта: «Два бога требуют жертвенного агнца. Юноша, не мальчик, своею волею идет навстречу их зову».

Понимаешь, Тилис? Если бы ты тогда, в Эсткоре, не уперся, с тобой было бы то же самое. А делали они это вот как: подвешивали на ремне и вращали, пока он не скручивался в спираль и не отрывал «жертвенного агнца» от земли. После смерти тело отпускали, и спираль раскручивалась обратно.

И еще. На рисунках погибшего тайная власть изображалась в виде левой ладони, окруженной сиянием. По бокам — два глаза, вписанные в треугольники. Один из них — без зрачка. Остальное вам, надеюсь, понятно?

Тогда мне это не потребовалось, дело я и так развалил. Вообще, сто седьмая — одна из самых труднодоказуемых статей, фабрикаторы должны были бы это учесть. Но это неважно. Я только хочу, чтобы вы помнили: вы ввязались не просто в очень опасное дело. Оно гораздо опаснее, чем вы думаете. Я буду не я, если вам не начнут подбрасывать записки: «Верните чашу на прежнее место, иначе — смерть». Так что о сегодняшней ночи никому не рассказывайте. Понятно? Ни-ко-му!

— Понятно, — вздохнул Хугин.

— А теперь расходимся по домам. До Семи Дорог я вас провожу. И чтоб ни гугу! А если будут спрашивать про кольцо — вы его растворили в азотной кислоте.

…Коптев не слишком удивился, когда на следующее утро, едва войдя в свой кабинет, он обнаружил в пишущей машинке фотографию того самого осколка. На ее обороте было напечатано:

Бледнеющее на востоке небо отражалось в черных неосвещенных окнах. Город спал необыкновенно крепким и сладким сном — в субботу на рассвете города спят именно так.

Но из подвала дома № 16 по Партизанской улице вырывался яркий ало-оранжевый свет.

«Опять эти иггдрасильцы по ночам колдуют», — подумал сержант патрульно-постовой службы Климов.

Вдруг он заметил, что свет пульсирует…

Пожар удалось погасить только в полдень. Струи воды под напором в несколько атмосфер били и ломали все на своем пути, но бледное трепещущее пламя вспыхивало снова и снова. Огонь погас только после того, как все тлеющие очаги залили пеной.

— Вот и конец пришел нашему подвалу… — горько вздохнул Мерлин, созерцая картину всеобщего разорения.

— А я только вчера кончила кассету записывать, — всхлипнула Галадриэль.

— Теперь уж все, — махнул рукой Мерлин. — Что не сгорело, то эти вот переломали.

Он повернулся к отъезжающей пожарной машине с явным намерением плюнуть ей вслед, но сдержался.

— Ладно. Хоть стены не рухнули.

— Да что им сделается, они ж бетонные, — равнодушно заметил Митрандир, принюхиваясь к дыму. — Вот магнитофона и правда жалко. Слушайте, а давайте его поищем? Чем черт не шутит, вдруг хоть кассета уцелела.

Место, где стоял магнитофон, Галадриэль помнила. Но как раз там огонь бушевал сильнее всего…

— Брось ты это дело, — махнул рукой Хугин, — тут же все сгорело дотла. Вон, одна вилка осталась.

И он указал на вилку с обрывком оплавленного провода, торчащую из обгорелой розетки.

— Я же все повыдергивала! — ахнула Галадриэль. — И вообще эта вилка не от него.

— А откуда? — заинтересовался Митрандир.

— Не знаю. Может, от кипятильника?

Обгорелый кипятильник нашли довольно быстро. А вот от магнитофона не уцелело ни одной детали.

— Ладно. Будем считать, что не нашли, — подытожил Митрандир, зачем-то протирая шваброй потолок возле окна. — А пока переберемся-ка лучше отсюда в коридор. А то здесь уж очень воняет. Кстати, Мерлин! Ты случайно здесь никаких огнеопасных опытов не проводил? С фейерверками, с бензином, с фосфором, с растворителями какими-нибудь? — поинтересовался он, выходя вслед за остальными.

— Да что ж я — с дуба рухнул? — искренне удивился тот.

— Ты же вроде химик.

— Именно потому, что я химик, я таких вещей делать не буду! — не на шутку рассердился Мерлин. — Я же знаю, насколько это опасно, да еще в закрытом помещении и без вытяжки. И вообще я лучше пойду домой, а то вы тут на меня всех собак понавешаете.