— А как должно быть?

— Как-то, думаю, наверняка было.

И вот что еще удивительно — за всю прогулку я не встретила никого из своих знакомых, да и Ник тоже ни с кем не здоровался (или делал это незаметно для меня). Может, вселенная придумала именно для нас очередной мир? Чтобы этот вечер состоялся наконец. Значит, он очень важен, а я все равно продолжаю думать о таких мелочах, как надвигающаяся прохлада и мозоль на левой ноге.

— Разве Илья ничего не рассказывал? Так, мимоходом.

— Он не из тех, кто любит посплетничать. Даже о себе ничего не рассказывает, — Ник закатил глаза.

— А ты из тех?

— Если ты про то, что я люблю поговорить о себе — да, я люблю… Но в случае с тобой это еще и вынужденная мера, потому что сама ты рассказывать ничего не хочешь.

Мы свернули на незнакомые мне улицы, хотя только что были среди знакомых, и это в очередной раз подтвердило мои догадки. Если не параллельная вселенная, то хотя бы новое пространство, созданное на некоторое время, обеспечило нам этот вечер.

— Ну, были, — ответила я наконец.

— Много?

Мне показалось, что он хочет взять меня на слабо или подловить на обмане — хотя, подозреваю, я просто-напросто поддалась на провокацию.

— Одни, но долгие.

— Точно. — На лице Ника проявилось такое озарение, будто только что он понял секрет, как же создаются миры протяженностью в один вечер. — Ты говорила об этом… как о препятствии, которое мешает твоему лохматому другу поговорить с тобой начистоту… Как он там, кстати?

— У меня нет друзей-собак.

Ник рассмеялся:

— И правильно, ты, как настоящая ведьма, то есть женщина, наверняка дружишь с котами… — И на этом он решил оставить Пашку в покое. — А почему они прекратили своё существование? Те твои отношения.

Я вспомнила нашу с Вадимом последнюю встречу — мы пытались о чем-то говорить, но не находили общих тем.

— Переросли друг друга.

— Ну, а если менее поэтично? Кстати, почему из множества способов самовыразиться ты выбрала именно стихи?

— Нравится тебе в чужом грязном белье копаться, — заметила я. — Почему стихи — не знаю, но, если бы не они, мне было бы очень непросто. Утонула бы в собственных мыслях.

— Если бы не стихи, было бы что-то другое, — Ник пожал плечами. — Люди весьма адаптивны.

— Я пробовала много чего. И только стихи остались.

Ник зевнул, прикрывая рот ладонью.

— Сужу на личном опыте, и все же, несмотря на мою оригинальность, у подавляющего большинства он будет таким же. Всё это останется в стороне, точнее, так, перейдет в разряд приятных воспоминаний. И когда-нибудь ты с ностальгией попытаешься зарифмовать пару строчек, и у тебя даже сможет что-то получиться, но поэтический, скажем так, дух, который вдохновлял тебя творить изо дня в день, из месяца в месяц — он уже никогда не вернется. Появятся другие приоритеты.

Говорить с Ником о стихах оказалось так волнительно, что меня даже бросило в дрожь. Стихи, пожалуй, были самым откровенным, с чем я сталкивалась в своей жизни, и вкладывала я в них многое, так что внутри все бунтовало и двигалось.

Стихи.

Переживает ли так художник за свои картины? Гончар — за вазы?

— Я так не думаю. Если это дело — действительно твое, ты ему останешься верным. Могут быть перерывы, и весьма долгие, но ты к этому вернешься, рано или поздно. И всегда будешь возвращаться.

— Что значит — твое? Думаешь, на компьютере мистера бога есть папка, где он напротив каждых ФИО прописывает дело, которым должен заниматься человек? Как, интересно, выбирает? По родословной или с помощью функции «рандом»?

— Ты не хочешь разговаривать серьезно. — Я сложила руки на груди.

— Зато ты все возводишь в абсолют. — И он так выразительно покачал головой, будто хотел, чтобы мне стало стыдно. — У тебя были долгие перерывы в стихосложении? Реально долгие. Несколько лет?

— Полгода, — ответила я.

— Мало, — уверенно заявил Ник. — Чем больше проходит времени, тем сильнее ты убеждаешься, что такого уровня, как прежде, уже не достичь. И даже если что-то получится, это все будет не то, и сам ты уже так себе, и с фантазией проблемы, и мысли мелковаты. Раньше плавал среди дельфинов, теперь ловишь на крючок карасей, и те по пять сантиметров.

Мне вдруг сильно захотелось его коснуться. И сказать, что будут у него еще дельфины, а то и киты. Что невозможно стать худшей версией себя, потому что человек так настроен, что он стремится к совершенствованию (в собственных глазах, по крайней мере). И что последний стих, про «Нику — весну», очень даже неплохой.

Но я так сильно над этим задумалась, что спросить ничего не успела. Ник возобновил разговор быстрее меня (освоил правило — задавать вопросы).

— Он тебя обидел, так?

И я даже не сразу поняла, о чем он говорит. Потом дошло.

— Прежний-то… бывший? Нашел себе такую, которая с ним не спорит, — и в очередной раз недобро посмотрела на Ника.

Видимо, он наконец понял, что я совсем не рада этому разговору, и прекратил до меня докапываться. Зачем вообще начал об этом говорить? Разве больше нечего обсудить?

Некоторое время мы шли молча, и я внимательно осматривала все вокруг — дома, повернутые к нам то лицами, то спинами, то боками; траву на газонах, истоптанную подошвами ботинок; лица проходящих мимо людей — все они казались незнакомыми, что прекрасно соответствовало моей теории параллельных миров; однако каждую отдельную черту — волосы, глаза, топик на тонких бретельках, мятного цвета рюкзак, я видела уже когда-то прежде. Что-то создается из чего-то. Материал предоставили лишь однажды, в самом начале пути, и теперь человечество только и занимается тем, что его преобразовывает. Исходники за бесконечным количеством модификаций уже не различить.

Мне понравилась эта мысль, и я даже почти решилась обсудить ее с Ником, однако он погряз в размышлениях о чем-то своем.

Местность всё больше наполнялась кустами и деревьями, будто мы близились к лесу, и у одного из деревьев мы одновременно заметили несколько пожелтевших листков. Подул ветер, лишив их покоя, и даже этот порыв был холодным, совсем не таким, как в июне или в июле.

— Лето заканчивается, — сказала я.

— Как и каждый год, было бы, чему удивляться.

— А, ну да. Ты же к природе не романтичен.

— Да я вообще злодей. Все эти листья пожелтеют, облетят и скрючатся, а я не пророню ни одной слезы, даже скупой. Мы уже, кстати, почти дошли до кроликов. Не пропустить бы поворот.

Все-таки пропустили. Городская местность внезапно сменилась лесной, будто мы прошли через телепорт, и вот впереди уже — длинная острая травища, посреди которой (подозреваю, людьми, не равнодушными к животным, но равнодушными к поворотам) протоптана тропинка. Ник недовольно зашипел и предложил:

— Давай здесь попробуем пройти.

Он пошел первым, я следом. Всколыхнулось множество не то крупных мошек, не то мелких мотыльков — белые, полупрозрачные, они закружились вдоль наших ног, и Ник стал отбиваться от них коробкой.

Так мы оказались возле сетчатого забора с огромной желтой табличкой в красной рамке: «Осторожно! Опасная зона». Чуть правее в заборе обнаружилась дыра, которой прекрасно хватит, чтобы попасть в ту самую опасную зону. Тропинка заботливо продолжалась прямиком до этой дыры.

— Нам точно надо сюда? — спросила на всякий случай.

— Боишься? — Ник глотнул молочный коктейль. — Люди ходят, значит, не так уж там и опасно. Не может же эта дорога быть односторонней.

Он хмыкнул, а вот мне смеяться совсем не хотелось. Я все же пошла за ним следом. Мы выбрались наконец из травы и оказались на истоптанной стоянке. Слева стояла трансформаторная будка (или нечто, очень на нее похожее), огороженная еще одним заборчиком. Зато впереди можно было различить калитку — закрытую.

— Вон они уже, — Ник кивнул куда-то вперёд, за деревья, которые окружали ворота. — Видишь крышу? Рядом с этой больницей кролики нор понарыли себе.

— И чем она им так понравилась?