Как позднее писал Стендаль своему другу Леи де Леку: «Мой друг, Гайдн, которого вы любите, этот редкостный человек, его имя излучает такой ослепительный блеск в храме гармонии, еще жив, но как художник уже более не существует». СЛАВЯНСКИЙ ШКАФ – 1 Из темноты на пустой сцене высвечивается пустой стол, стул, лампочка с железной тарелкой. Поодаль неподвижно стоит ЧЕЛОВЕК в квадратном коричневом пальто, квадратное лицо, квадратные веки, квадратная челюсть, шарф повязан небрежно. Говорит хрипловато, сипловато, как бы поскрипывает. Хоть не витал, но Гоголь в чем-то прав. Жена как сядет, как раздвинет чресла, не человек – панбархатное кресло, а я попроще, я – славянский шкаф, как был изображен в журнале НИВА, весь в деревянных яблоках, красивый, на дверцах розы – тонкая резьба, и ящичек – посередине лба. НОВЫЙ ВСЕМИРНЫЙ АТТРАКЦИОН! ЧЕЛОВЕК – ШКАФ! Хоть не смотрел, но Чехов в чем-то прав. А шкаф – он тоже уваженья хочет. Тут, спину – древесину кто-то точит — отчаянный какой-то червячок. Хоть я не пью, но изнутри печет… Здесь в верхнем левом ящике – посуда. (Из левого грудного кармана пальто извлекает бутылку водки и стакан.) Закуску достаю всегда отсюда. (Из другого кармана достает яблоко и конфету, яблоко обтирает, конфету обдувает.) Классическое яблоко. Конфетка. Внизу – в белье крахмальная салфетка. (Роется в карманах, достает не очень чистый носовой платок, расстилает на столе, ставит посуду, еще раз обтирает яблоко, помещает его в центре натюрморта, любуется.) (Выпивает и закусывает, пауза.) А на дворе – июль… Там задирает ветер занавески и небо голое во всем бесстыдном блеске! Скулит кобель – его кусает сука… А где-то этажерка из бамбука… (Выпивает и закусывает, пауза.) Денатурель!.. Ехидна!.. Но, однако — пользительно для крепости, для лака. Блестит лачок – сучки мои, жучки, все это – ордена мои, значки. Я славный, я державный, я славянский, да! С надписью на спинке хулиганской. Не веруешь? Вот бог, а вот порог — и раздавлю, кто станет поперек! Сам поперек дверей стою в конторе. Гуляют хилоножки в коридоре. Торопится коленками… Ну что? Ушибся больно?.. Бедный – чуть не плачет. Я, говорю, поставлен здесь на то, чтоб чувствовали, понимали, значит. (Выпивает, может быть, закусывает.) Слышь, где-то про проскрипции скрипят, пора, мол, разломать на щепки ящик, меня на дровяной отправить склад? Я, может, палисандр настоящий! А если, предположим, Александр Свет-батюшка, царь Александр Третий в меня гляделся, точно, палисандр. В прихожей Куприна я как-то встретил. Один чиновник, брал кузнечик взятки открыли утром, а оттуда – пятки… Эсера, помню, прятал я в себе и рыжего из РСДРП… Идейные бородки и усы… и Мозера карманные часы… (Выпивает и не закусывает.) Зимою восемнадцатого года в расход чуть не пустили – на дрова. Я помню гибель красного комода в «буржуйке». Революция права! — стреляли звонко из печурки чурки… На стенке – лозунг, на полу – окурки… А позже – перемены, переезды… меха и рыба, тресты и аресты… (Рассматривает пустую бутылку.) Так дожил я до нынешних времен. Рассохся, правда, но не поврежден. Я, может быть, в редакции ИЗВЕСТИЙ — герой труда стою на видном месте. Ты погоди архив сдавать в утиль. «Дела» мои достанут, сдунут пыль… всем этим дурачкам высоколобым я стану обвинителем и гробом. Недаром говорил столяр Бугров: «Шкаф есть буфет и человеку гроб». СЛАВЯНСКИЙ ШКАФ – 2 Сцена представляет собой комнату, заставленную разностильной мебелью. Справа – кожаный диван. Посередине стол и стулья с высокими спинками. В глубине тяжелый буфет начала века с горельефами – фавнами и ангелочками. Слева неподвижно стоит высокий квадратный мрачноватого вида человек с квадратным подбородком, в темно-коричневом пальто. В петлице – восковая желтая роза. Мы все лишь притворяемся людьми. А стоит по-особому вглядеться, почувствуешь: не человек, а лошадь, и ржет по лошадиному. Другой — валун в долине где-нибудь, не сдвинуть. Тот – валенок. А тот – вчерашний день. Есть девушки – не девушки, а блюдца фарфоровые и на свет сквозят. Есть женщины – не женщины, а лето на даче, как смородина поспела, висит гамак и некуда спешить. Есть люди – самолеты, люди – рыбы. Есть люди-поезда и люди-рельсы. Есть люди-недомолвки, люди-пена. И есть чудак – почти что человек. А я? Мне говорят всегда: – Подвинься, загородил проход. Не видно света. Опять ушибла об тебя коленку! Какой упрямый, деревянный просто! Всегда скрипишь, всем вечно недоволен… Ты что у нас, для мебели? Послушай, откройся нам, нельзя так замыкаться… Мне кажется, что я – тяжелый шкаф. Да, уж не тот… Скрипят все сочлененья от ревматизма… Старые комоды, кровати, кресла, даже жардиньерки разохаются ночью, расскрипятся… Да не от боли больше, от хандры. Нам чудится, так сладко ноет «прежде», когда гляделись в наши зеркала любовники с усами кверху стрелкой, любовницы в тяжелых платьях с треном… А может, отраженья были мы? Или сосед мой старина – буфет… Спать не дает – стучит гремит всю ночь. Мечи и крылья – там! рога и лозы! Там фавны с ангелочками дерутся. А утром – из ореха горельеф. Одно от ипохондрии – лекарство. Здесь у меня всегда стоит посуда. |
