Прошло немало времени, пока наконец “священнику” удалось зажечь свечу.
Вилы в часовне не было. Она исчезла.
– За мной! – рявкнул Гельбиш, вытаскивая револьвер.
“Священник”, сбросив ризы и оказавшись в мундире гардана, тоже выхватил пистолет и выбежал из часовни вслед за Гельбишем. Послышался рев мотора, и машина, на которой прибыли Вила и Зея, рванулась в темноту. Гельбиш разрядил вдогонку револьвер.
– Задержать машину!
В той стороне, куда ушла машина, раздались автоматные очереди: саквалары обстреливали ее.
Кандар стоял посреди опустевшей часовни, тускло освещенной единственной свечой. Он с трудом приходил в себя после пережитого потрясения. И с гневом думал о дочери: так осрамить его! Разыграть как последнего мальчишку! Но к возмущению чудовищным обманом постепенно стал примешиваться страх за дочь: ее похитили! Но кто? Зачем? И тут же, заметив стоявшего рядом с ним Мэта, Кандар вспомнил, что он Диктатор и не имеет права распускать себя.
– Я прошу прощения, дорогой Мэт! – сказал он как можно спокойнее. – Мы найдем вашу невесту.
– Вилу? – спросил Мэт вежливо.
– Нет, Марию, – слегка опешив, произнес Кандар.
– Я обвенчался с Вилой, – так же вежливо ответил Мэт. – И хотя это всего лишь… игра, я все же надел кольцо на руку Вилы. Извините, Диктатор.
Он поклонился и вышел из часовни.
Как ни был оскорблен Кандар, он понял, что Мэт оскорблен еще больше.
Он вышел из опустевшей часовни следом за Мэтом и почти наткнулся на Гельбиша.
– Это была хорошо продуманная операция, – сказал Министр Порядка. – И ваша дочь не могла не знать…
– Моя дочь здесь ни при чем, Фан! Ее похитили. Тебе ясно? Ее похитили! И похитители должны быть найдены!
Гельбиш поклонился. И хотя у него были все основания подозревать Марию в соучастии, он не возражал Диктатору. Подозрения – всего лишь подозрения. Нужны факты. Ну что ж, они будут!
Глава четырнадцатая
Диктатор отказался от дополнительной охраны, предложенной Гельбишем. Ему надо было побыть одному. Машину вел Парваз, его личный телохранитель. На присутствие Парваза он не обращал внимания. Всегда молчаливый, Парваз воспринимался Кандаром едва ли не как собственная тень. Сидя на заднем сиденье позади своего телохранителя, Кандар, по существу, оставался наедине с собой.
Со дня трагической гибели Лиллианы Диктатор не переживал столь сильного потрясения. Даже когда Мария пыталась бежать, “чтобы увидеть мир”, он был уверен, что дочь найдется. Сейчас такой уверенности не было. И хотя он решительно заявил Гельбишу, что Мария похищена, сам он думал иначе.
Мария сбежала. Сбежала, чтобы не стать женой Мэта. Конечно, ей помогала Вила. Но кто-то еще участвовал в организации побега, кто-то, кому она безусловно доверяла. Все было тщательно продумано: экстравагантное требование венчаться в заброшенной часовне, маскарад Вилы, ее исчезновение… Обойтись без ловких и смелых помощников Мария не могла.
Диктатор сидел, вжавшись в мягкое сиденье, скрестив на груди руки. Такая поза свидетельствовала о крайней степени недовольства. Только Гельбиш позволял себе заговорить с Диктатором, когда тот, скрестив руки, погружался в задумчивость.
Недовольство Диктатора на этот раз было направлено на самого себя. Не следовало соглашаться на подозрительную затею с венчанием. Из любви к дочери он нарушил свои собственные установления, за что и поплатился. Более того – оказался в смешном положении… При мысли, что он станет мишенью для насмешек, Кандар издал долгий протяжный звук, который, не исходи он от Диктатора, следовало бы назвать стоном.
Конечно, Третье Плечо сделает все, чтобы слухи о ночном происшествии не проникли в народ. Но Кандар с детства помнил сказку про царя Мидаса и его ослиные уши. Представив себе, как шепотком, с глумливой улыбочкой люди передают из уст в уста анекдот об одураченном Диктаторе, Кандар почувствовал, что покрывается испариной. Он достал платок и вытер лицо.
Диктатор не имеет права быть осмеянным! Конечно, в стране есть люди, которые его недолюбливают, даже ненавидят. Такое неизбежно: все новое вызывает недовольство у людей отсталых, консервативных. Недовольство, а порой и ненависть – удел всякого преобразователя. Но насмешка!.. Осмеянный Диктатор теряет авторитет. Более того, теряет уважение не только он сам, но и его дело.
И надо же, чтобы именно Мария, его дочь, нанесла ему такой удар! Он уже не думал об опасности, которой она, быть может, подвергается. Его охватило негодование. Нет, он будет последовательным до конца! Как только Мария будет найдена, она отправится в санитарно-исправительный лагерь для женщин не меньше чем на год, во всяком случае, на полгода уж обязательно! Законы Лакуны существуют и для нее!
Придя к такому решению, Диктатор почувствовал некоторое успокоение. Завтра он продиктует приказ. Никакой тайны из случившегося! Правда, правда и только правда! Только гласность может избавить его от насмешек. Мужественно, спокойно, не теряя чувства собственного достоинства, изложить всю историю! Пусть народ знает, что Диктатор ничего от него не скрывает. Кандар стал мысленно формулировать первые строки приказа: “Поддавшись чувству любви к своей дочери… к своей единственной дочери… я, Лей Кандар, допустил нарушение Основных Положений Закона о Браке и стал жертвой…”
Кандар поморщился. Слово “жертва” не годилось. Диктатор не может стать жертвой. Надо как-то иначе.
“Исполненный глубокой любви и доверия к своей единственной дочери, я, Лей Кандар, был жестоко обманут…” “Обманут” тоже не годилось. Диктатор не мог найти подходящих формулировок.
Он вдруг пожалел, что не остался бездетным. Человеку, взявшемуся за преобразование такой страны, как Лакуна, нельзя иметь личные привязанности. У него нет права на любовь, толкающую к поступкам непредвиденным, не оправданным разумом…
Машина, на мгновение задержавшись у въезда в резиденцию, миновала ворота и подъехала к его дому. Но Кандар не пошел к себе. Он зашагал по аллее, ведущей к домику Марии. Парваз неотступно следовал за ним на расстоянии, строго установленном инструкцией. За десять метров перед Диктатором вспыхивало дополнительное освещение – прожекторы, которые гасли, когда Кандар удалялся на те же десять метров. Гасли одни, зажигались другие впереди. Впервые он почувствовал раздражение против этой привычной меры безопасности, на которую прежде не обращал никакого внимания.
В особняке светилось только одно окно – на втором этаже, в комнате Гуны. Диктатор поднялся по деревянной лестнице с поскрипывающими ступенями. Гуна встретила его в прихожей. Они прошли в комнату Марии.
Гуна, высокая, худая, в черной вдовьей одежде, которую она постоянно носила вопреки установлениям племянника, считавшего, что черный цвет отрицательно влияет на психологическое состояние, остановилась в дверях, глядя на него старчески-снисходительным взглядом, напомнившим ему взгляд покойной матери.
Кандару, впрочем, показалось, что за снисходительностью прячется легкая насмешка, но он и так знал, что старуха не только не принимает его идей, но и подсмеивается над ними.
– Что здесь произошло? – спросил Кандар глухим, чуть хрипловатым голосом, так не похожим на его обычный.
Гуна не ответила. Она подошла к столу и, взяв голубой незапечатанный конверт, молча передала Кандару.
Отец! Я не могу стать женой Мэта, – писала Мария. – Я люблю другого человека. Не волнуйся за меня. Прости, что обманула тебя. Мне нелегко было пойти на это, но я не видела иного выхода. Прости! Я люблю тебя, и мне больно, что я причинила тебе огорчение.
Твоя Мария
Ниже, другим почерком, следовала приписка по-французски:
Месье! Ваша дочь находится в полной безопасности. Я тот, кому она доверила свою судьбу. Через несколько дней мы с ней покинем Вашу страну. Если Вы желаете проститься с ней, Вам следует завтра, не позднее двенадцати часов вечера, явиться к 149-й отметке на шоссе, ведущем от столицы к Гарзану. Вас встретят и проводят к дочери. Должен предупредить: если Вы захотите прибегнуть к помощи сакваларов и явитесь не один, Вы никогда не увидите Марию.
Ален Розовский
