– Прав ты, барич, негоже мне руки марать об сынка барского. – После сказанного Никита отбросил хлыст в сторону, подошел к саням, пригнулся, ухватил обеими руками оглоблю и, напрягшись, попытался приподнять правую сторону барских саней.

Вес не поддавался. Матвей с дружками, сменив страх на веселье, все еще находясь в санях, стали забавляться над затеей Никиты.

– Не надорвись, кузнец!

– А ты зубками, зубками! – шутили они.

– Лешка, а ты чего зенки пялишь, подсоби Никитке, а то у него, чай, кишка тонка, – издевался Матвей. – Как бы не надорвался.

– Ха-ха-ха! – заливались смехом дружки.

– Говоришь, кишка тонка? – сцепив зубы, вполголоса произнес Никита. – А вот мы нынче и поглядим, у кого она тонка. – Никиту раздражали насмешки. Он опять пригнулся, напрягся и с ревом раненого медведя рванул сани вверх. Полозья оторвались от снега. Лошади, почуяв неладное, дико заржали. У Матвея и его дружков округлились глаза. Смех исчез. Они застыли.

– Не смей!.. Стой!.. Стой!.. – кричали они, выпучив глаза. – Ты что ж творишь-то, ирод? Не смей!

Ульяна смотрела на происходящее, прикрыв ладонью рот. Достаточно высоко приподняв правую сторону саней, Никита перехватился с оглобли на полозья. Среди дружков началась паника, с воплями и криками они стали хвататься друг за друга, затем почти все разом свалились с саней в снег. Лошади попытались сорваться с места. Кузнеца было уже не остановить. Завалив сани на бок, он толкал их дальше, пока не накрыл ими всю барскую свору.

– Во как! – выдохнув, произнес Лешка, почесывая затылок.

Никита выпрямился, расправил плечи, отдышался, отряхнулся от снега, взял за руку Ульяну и со словами «Пошли отсель» беззаботно направился к своим розвальням. Лешка, с любопытством оглядываясь, разинув рот, двинулся за Жарым.

– Ирод!.. Супостат!.. Пес смердящий! – доносились возмущенные выкрики из-под саней.

Первым высвободился Матвей. Вся морда его, как и весь он сам, были в снегу, вид был измученным. Нахлобучив криво шапку, он бросил злобный взгляд в сторону удаляющихся розвальней.

– Все, кузнец, кончина твоя настала, – через стиснутые зубы вырвалось у барича.

– Матвей, подсоби! – кто-то из дружков просил о помощи. – Матвей!

– Сами выбирайтесь, бестолочи, – фыркнул Матвей и со злости пнул ногой по саням.

На краю села, где располагалась местная кузница, розвальни остановились.

– Я так испугалась, – призналась Ульяна, прижавшись к Никите.

– От Привольских теперича нам достанется, – беспокоился Лешка.

– Пустое. Мы, чай, не из пугливых. А, Лешка? – подбадривал его Никита. – Ежели встретишь девку с ведрами пустыми, удачи не видать. То не нам, то Матвею беспокоиться надоть.

Ульяна, не отрывая глаз от Никиты, тихо улыбалась, чувствуя себя защищенно и уверенно.

– Ну, Никита., и здоров же ты! – Лешка был еще под впечатлением. – Так вот, запросто с санями…

– Лешка, ты энто… ступай на отдых, – заботливо произнес Никита. – День выдался трудный. А Потапыча я сам навещу. Вот Ульяну до дома довезу, а после и к нему наведаюсь.

– Добро. Тогда пошел я, – согласился Лешка, почувствовав себя здесь лишним, и ловко соскочил с розвальней.

Неожиданно его за рукав взяла Ульяна. Он обернулся.

– Спаси Бог тебя, Лешенька, – поблагодарила она его. – Ты смел да отважен.

Молодой кузнец скромно пожал плечами и, опустив глаза, расплылся в улыбке.

– Как ремесло кузнечное? – поинтересовалась девушка. – Небось, тяжко приходиться?

– Ремесло не коромысло, плеч не оттянет, – ответил Лешка. – Ой, постой, Никита… – спохватился вдруг он и шустро полез за пазуху. Вытащив оттуда небольшое кованное изделие, протянул его Жарому. – Третьего дня как Потапыч забыл его в кузнице нашей.

Никита взял изделие в руки и окинул профессиональным взглядом. Им оказалось калачевидное однолезвийное кресало[17], размером в три дюйма, богато орнаментированное мудреными завитками.

– Добрая вещица, – оценил изделие Никита.

– Добрая, да не нашенская. Вернуть надобно. Потапыч, небось, обыскался уже… Ладно, голубки, езжайте.

Никита, дернув вожжи, крикнул:

– Но-о!.. Пошла, родимая!

И розвальни помчались далее. Лешка тяжело вздохнул и некоторое время смотрел им вслед, пока те не исчезли за дальним поворотом.

Барские сани с шумом ворвались в просторный двор усадьбы барина Привольского, которая расположилась на возвышенном месте, на западной окраине села Березники. Двор усадьбы был обнесен высоким, без единого зазора частоколом из заостренных сверху толстых тесанных бревен, плотно скрепленных друг с другом. Во дворе было несколько строений. Сани остановились у господского дома.

За широким массивным столом, при свете сальных свечей сидел пожилой мужчина в расшитой шелком тафье[18] на голове и внимательно читал толстую книгу. Слегка нахмурив густые брови над глубоко сидящими глазами, он сосредоточенно двигал указательным пальцем вдоль строк. Суховатые, бледные губы, которых между рыжеватыми с проседью усами и курчавой бородой почти не было видно, негромко, по слогам произносили слово за словом. Это был Иван Савельевич Привольский.

Вечерний покой и тишину прервал его сын Матвей, который шумно, запыхавшись, появился на пороге господского дома. Он был дико зол и растерян.

– Клавка… квасу подай! – недовольно буркнул Матвей сенной девке.

– Худо выглядишь. Аль приключилось чего? – поинтересовался отец, неохотно отрываясь от чтения. – И что за наряд на тебе?

– Ох, изведу я сего иуду, житья ему ни дам… – не отдышавшись, сквозь зубы начал Матвей. – Где одноглазый?

Клава принесла Матвею ковшик с квасом. Он жадно припал к питью.

– Чего стряслось-то? – вставая из-за стола и поправляя на себе теплый бархатный халат с трогательными кисточками на концах пояса, озабоченно любопытствовал Иван Савельевич. – Лица на тебе нет.

Матвей небрежно вытерся рукавом и продолжил:

– Мы малость выпили, с гулянки домой возвертались. А они средь тьмы на нас, словно вороны черные… Вилами грозились, сани опрокинули. Отец, прикажи сыскать их.

– Да кого сыскать-то? Толком объясни. Кто обидчики твои? – уже настойчиво спрашивал подошедший к сыну барин.

– Кузнецы-безбожники: Никита Жарый, шельма этакий, да Лешка Овечкин, поддувало евоный. Вот они-то беспредел и учинили, бесы проклятые.

– Кузнецы?.. Хм… Чего ради им трогать тебя? – уточнял барин. – Они, чай, люди смирные, дело свое знающие – колдуют в кузне своей, почитай безвылазно.

– Смирные? Отец, люди, кои с не́честью водятся, меня живота чуть не лишили, а ты мне допрос чинишь? – Матвей начал злиться на отца. – Вели сыскать их… обоих. Ежели не веришь мне, дружков моих поспрошай. Они все видели.

– Дружков? Энто тех, с коими ты кутишь да деньги отцовские на ветер пускаешь? Сколь уж было говорено тебе, почаще Библию читай. – Иван Савельевич указал рукой на открытую книгу, лежащую на столе. – По стиху в день хотя бы… Священные тексты трудны, да… А ты почитай да поразмысли, об чем прочел. Ты у меня единственный сын, единственный наследник. Тебе дулжно быть надежей моей, продолжателем дел моих, а не кутилой беспечным.

Барич после отцовских слов замолчал, насупился.

– Ладно… Сыщем мы твоих обидчиков, – успокаивая сына, сказал барин, затем громко крикнул: – Кузьма!.. Где Кузьма?

Через минуту дверь широко распахнулась и в барские хоромы, хромая на левую ногу, вошел здоровенный мужик, служащий у Привольских приказчиком. Правый глаз его был перевязан черной тряпкой.

– Звали, барин? – пробасил вошедший.

– Звал, – ответил Привольский-старший. – Возьми стремянных и найди-ка мне Никитку-кузнеца.

– Сего безбожника, пса шелудивого сюды вези, – добавил грозно Матвей. – Да, и подмастерья его Лешку тоже сыщи.

– Понял, барин, – ответил Кузьма.