— Добрый день, Повелитель, — сказала она.

— Повелитель? — удивился Бог. — Я думал, не в твоем стиле так ко мне обращаться.

— Но я же все еще хочу быть вашей.

Ниалл хмыкнул, но промолчал. Он скользнул взглядом по лицу и нахмурился. Ее прекрасное личико снова было скрыто от него за этой краской. Женщины убивают свою настоящую красоту, делая глаза больше, меняя их разрез, данный природой, увеличивают карандашами губы, рисуют веснушки, становятся другими, заменяют свою индивидуальность, скрываясь под маской грима. Персефоне не нужна была косметика, Ниалл хотел видеть ее настоящей.

Он поднялся, макнул губку в воду и подошел к Персефоне. Девушка испуганно вжалась в спинку стула, но Ниалл опустился на колени, схватил ее за плечо, чтобы не двигалась и коснулся мягкой губкой лица. Она было дернулась, но Бог приказал:

— Не двигайся.

— Что ты делаешь?

— Когда я сказал, что хочу позвать тебя на урок рисования, я не имел ввиду, что нужно разрисовать свое лицо. Писать картины лучше на холсте, Хаосов цветочек. — Бог лукаво улыбнулся, а затем наклонился к притихшей Персефоне и прошептал: — Если, конечно, холст не твое прекрасное тело.

От прикосновений Бога стало жарко. К щекам прилил румянец, а руки инстинктивно сжали сидение стула. Когда Ниалл закончил, он обвел большим пальцем скулу девушки, очертил прямую линию подбородка, коснулся губ и сказал:

— Так гораздо лучше. Не надо менять свою индивидуальность под стандарты общества. — Бог поднялся, но замер, когда в тишине, нарушаемой только сильным сердцебиением Персефоны, раздался ее нежный голос:

— Я хотела понравиться Повелителю.

Ниалл обернулся. Лазурный взгляд заинтересованно скользнул по ее лицу, спустился вниз на короткую клетчатую юбку, он хмыкнул, посмотрев на босоножки на грубой подошве. Единственной женщиной, которая надевала штаны и продолжала будоражить фантазии Бога, была Персефона, и ему не хотелось видеть ее другой.

— Мне нравится как ты выглядишь, Персефона, крича всему миру свое имя и бросая мне в лицо мои же законы. Этим ты и привлекла меня, не стоит становиться безвольной куклой, только чтобы кому — то понравиться. Даже если мне.

Он сел к холсту, подхватил палитру и, наклонив голову набок, быстрыми мазками нанес краску. Персефона же рисовать не умела. Она заинтересованно разглядывала Бога. Сейчас на его лице не было привычной задумчивости, мудрости в глазах, а только безмятежность. Губы то и дело растягивались в легкой полуулыбке, в лазурной радужке вспыхивали золотистые искры, лицо озарялось светом, а красивые пальцы взметались вверх, плавными мазками ложились на холст, четкими движениями краска смешивалась между собой, плоская кисть рисовала ровные линии.

— Прекрати так смотреть, — Ниалл обернулся к Персефоне. Она тут же смущенно отвела глаза и набрала на кисть краску.

— Мне интересно, что ты рисуешь?

— Всему свое время, цветочек.

Персефона вздохнула. Она огляделась: студия была деревянная, лишь пара широких окон пропускали в нее яркий золотистый цвет. В каждом углу в вазах стояли розы, на стенах висели картины. Персефона пригляделась. Это были букеты цветов, скала над Розовым морем и прекрасный багровый закат, красивая девушка с рыжими кудрями в зеленом платье, которое от ветра развевалось в разные стороны. Она придерживала ладонью соломенную шляпку и сияюще улыбалась. На одном холсте Персефона заметила Селену. Богиня сидела на нежно-голубом диване, а в ладони ее лежало полотно, из-под пальцев тянулись разноцветные нити. Она выглядела безмятежной и счастливой. Такой Повелительницу Порядка Персефона не видела ни разу.

— Это…Катрин? — прошептала девушка, боясь смотреть на Повелителя.

Он застыл, крепче сжимая в пальцах кисть. Девушка думала: «вот же глупая! Он выгонит тебя за такие личные вопросы и будет прав». Но Ниалл тяжело выдохнул и тихо произнес:

— Да.

Больше Персефона не решалась задавать вопросов. Она поднялась, подхватила из вазы сочный алый бутон и положила его перед собой. Макнув кисть в белую краску, она смешала ее с красной, чтобы слегка разбавить цвет, и мазнула по холсту. Девушка так увлеклась, пытаясь передать красоту розы, мягкий солнечный свет, подсвечивающий лепестки, остроту шипов, что не заметила как Ниалл вытер руки от краски и уже несколько минут наблюдал за ней. Персефона вздрогнула, когда в тишине раздался его стальной голос:

— Что же ты так долго и увлеченно рисуешь?

Он поднялся, чтобы посмотреть, но девушка отвернула мольберт в сторону и воскликнула:

— Не смотри! Еще не готово.

— Ты не можешь запретить Повелителю, — возразил Ниалл, улыбнулся и встал позади Персефоны.

Вздохнув, она повернула холст и задержала дыхание. Бог долго всматривался в подобие цветка, на тени, что Персефона попыталась передать темно-зеленой краской, на желтый свет, льющийся из окна, на белоснежные блики на лепестках, на острые шипы.

— Весьма неплохо, — похвалил он.

— А что же нарисовал ты?

Девушка вскочила со своего места, отпрянула от ладони, что хотела задержать ее и схватил холст ладонями.

— Аккуратнее! — прошипел Бог. — Краска же еще не высохла.

Лукавая улыбка соскочила с пухлых губ, ледяные глаза расширились от удивления, руки сильнее вцепились в подрамник. На нее смотрела Персефона, держащая меж пальцев сочный бутон розы, а вокруг порхали бархатные лепестки. Ниалл изящно передал даже блики на серебряных кольцах и мягкие капли воды на перьях розы.

— Я хочу повесить его здесь.

— На стене? — изумленно спросила Персефона. — Я думала, вы хотите отдать его мне.

— Вот еще! Но я рад, что тебе понравилось.

Ниалл бережно забрал портрет из цепких пальцев Персефоны, подошел к пустующему месту на стене и солнечная магия закрепила холст. Сердце девушки выпрыгивало из горла, а ледяной взгляд по-другому взглянул на Бога. Она совсем не знает его. И снова ей вспомнились слова Дафны. «Жестокий тиран», «тот, кто не умеет любить», который рисовал ее магией на стекле, красками на холсте, заставлял ее сердце с каждой секундой стучать все чаще, а мысли хаотичной стайкой летать в голове. Игра, которая обернулась против нее самой. Теперь все чаще Персефоне хотелось мчаться к нему, куда бы Ниалл не позвал, не из желания поскорее отдать кристалл разбойнику, а чтобы в очередной раз увидеть его, коснуться, поймать соленый морской выдох. Что она будет делать, если их чувства не окажутся взаимными? Исчезнет из его жизни? Навряд ли Повелитель позволит нарушительнице Порядка так просто уйти.

Ниалл, заметив такую резкую смену настроения Персефоны, подхватил чистый холст, сел на стул, разводя ноги шире и похлопал по месту между ними.

— Садись, я научу тебя чувствовать магию изобразительного искусства также, как ты чувствуешь танец.

Персефона заколебалась, но села. Места было не много и Ниаллу пришлось прижаться к ее спине грудью. Девушка почувствовала жар, исходящий от него, соленое дыхание пощекотало ее шею, горячие пальцы мягко взяли ее за ладонь и вложили в нее кисть.

— Представь, что все в мире состоит из геометрических фигур. Какой ты видишь розу?

— Круглой, — ответила Персефона.

— Почти.

Ниалл, все еще не выпуская ее ладонь, макнул кисть в красную краску, а вторую руку положил ей на живот, удерживая положение, чтобы кисть не соскочила с холста. Он повел красной краской, рисуя линиями непрерывающийся круг от крохотной точки до четкой округлой линии, затем от его основания он сделал полуовал, а от него коричневым цветом мазнул прямоугольник, слегка сужающийся книзу.

— Это основа твоей будущей розы, не нужно сразу начинать с детализации. Так у тебя не получится.

Бог медленно водил кистью по холсту, придавая лепесткам форму, стирал тряпочкой ненужные детали, учил Персефону смешивать цвета, видеть куда ложится тень, как нарисовать свет и передать блики. Он крепко держал хрупкую девушку в своих сильных руках, направлял, учил видеть оттенки и полутона. А она, затаив дыхание, внимала хорошо поставленному стальному голосу Бога, замирала, когда широкая грудь касалась ее спины при вдохе, покрывалась мурашками от горячего выдоха, обжигающего шею. А Ниалл еле сдерживал себя, чтобы не сойти с ума от соблазнительного черничного аромата, чтобы не впиться в ее шею влажным поцелуем, повалить на пол и целовать каждый сантиметр сладкой манящей кожи. Ткань рубашки казалась ему тесной, мысли то и дело подкидывали неприличные сцены, ему приходилось все чаще сжимать бедра, сдерживаясь. Ниалл успокаивал сам себя, мол в веренице событий он просто еще ни разу после возвращения не был с женщиной. Вот только его тело желало только ее: обладательницу ледяных глаз и черничного аромата зефирной кожи.