Милош выбрал другой путь. Вопреки ортодоксальности, патриотическим восторгам и силе солидарности, он не забыл об ответственности, отказался от союза с освященным народом. А значит, выбор был возможен, свобода (в этом измерении) все еще существовала. Приняв на себя бремя ответственности, он остался свободным человеком, а не бурно оплакиваемым камнем, брошенным на бруствер. Сочиняя в военной Варшаве «Мир (Наивную поэму)», Милош сумел на мгновение сдержать волну насилия, которая должна была хлынуть через его стихи и увлечь читателей к смерти. Так он освободился от предопределения историей, от подчинения власти павших.

IV. «Говорю с тобой молча»

Название главы — цитата из стихотворения Чеслава Милоша «Предисловие» из книги «Спасение». «Предисловие» было написано в Кракове, сразу после войны, сборник вышел из печати в 1945 году [87]. А поскольку половина стихотворений, входящих в «Спасение», написана во время войны, «Предисловие» было чем-то вроде послесловия, которому предстояло закрыть этот период и открыть новый. Правда, стихотворение оказалось в конце сборника, лишь в поздних изданиях оно стоит в его начале [88]. Это предисловие к новой жизни, но обращенное и к тем, кто не пережил войну, особенно к молодым поэтам из группы «Искусство и нация». В нем содержится послание к уцелевшему [89] читателю, призывающее его вместе с автором отвернуться от войны. О себе же автор говорит:

В неумелых попытках пера добиться

стихотворенья, в стремлении строчек

к недостижимой цели, —

в этом и только в этом, как выяснилось, спасенье.

(Перевод И. Бродского под названием «Посвящение»)

Название главы — лишь часть строки, которая целиком звучит так: «Говорю с тобой молча, как дерево или туча» (WW, 143). Это предложение я воспринимаю как отсылку к действительности, к материальному миру, в котором смерть «ты» — «Ты, которого я не сумел спасти» — реальна, а не метафорична. Как я уже вспоминала, Милош не раз сожалел о том, что так мало действительности проникает в литературу [90]. Эти два вектора тогдашнего творчества Милоша — молчание, которое призвано завершить разговор о войне, и фрагмент отраженной реальности, которая требует этого разговора, — находятся в противоречии друг с другом. И как раз об этом я хочу здесь говорить.

«Спасение» — исключительно содержательная книга, в ней много произведений, которые можно считать переломными. Милош сумел обозначить — если не описать — насилие. Например, стихотворение «Окраина» наглядно показывает моральную деградацию времен поздней оккупации, когда на дальнем плане, обозначенная отдельными деталями, совершается Катастрофа. В нем звучит реальность этого момента, передана его бессвязная конкретность. В сборник вошли также стихи из цикла «Мир (Наивная поэма)», в которых ужасу войны иронически противопоставлена почти что детская идиллия, «искусственный мир», защищавший от этого ужаса [91]. Следовательно, Милош писал о войне не только в реалистическом ключе. Но здесь я хотела бы сосредоточиться на двух стихотворениях из этого сборника: «Campo di Fiori» и «Бедный христианин смотрит на гетто», в особенности на первом из них. И задать вопрос о столкновении молчания с упрямой реальностью. «Campo di Fiori»

Как я уже вспоминала, самое важное место в поэтической биографии Милоша военных лет — это Варшава, где он провел бóльшую часть оккупации. А самый важный момент — 1943 год. Этот год был для Милоша переломным: в беседе с Ренатой Горчинской он говорит, что Варшава в 1943 году была «дном», «сломанным городом». «По ряду сложных причин для меня кончилась тогда довоенная эпоха» [92]. Излишне напоминать, что варшавская оккупационная повседневность была периодом чудовищным, но восстание в гетто в апреле 1943 года стало его беспрецедентной кульминацией. Тогда в этом варшавском «внутреннем городе» убили около тринадцати тысяч человек, более пятидесяти тысяч вывезли из него на верную смерть, а обширную территорию гетто разрушили и сожгли дотла. Над Варшавой носились черные хлопья гари, в городе слышались отзвуки боев и крики умирающих. Это видели не все и не везде, но Милош случайно стал свидетелем уничтожения гетто. Тот случай и нашел отражение в стихотворении «Campo di Fiori», необыкновенно важном для польской культуры.

Милош неоднократно описывал конкрет-ную ситуацию, когда он увидел горящее гетто и карусель. 25 апреля 1943 года, в пасхальное воскресенье, Милош ехал вместе с Яниной Длуской-Ценкальской на трамвае в район Беляны, чтобы провести день с жившими там Ежи Анджеевским и его женой. Из-за уличных столкновений или заторов трамвай остановился на площади Красинских; во время вынужденной стоянки Милош и его жена видели бои в гетто, а по свою сторону стены кружащуюся карусель с веселящимися людьми. По традиции, после окончания Страстной недели устраивали праздничные гулянья. Находясь под впечатлением от контраста между двумя несовместимыми реальностями — весельем и смертью, Милош почти сразу написал «Campo di Fiori». Здесь реальность проникла в стихотворение, которое было одновременно и документом, и свидетельством. Во всяком случае, его завершает уточняющая подпись: «Варшава — Пасха, 1943».

Несколько позднее, но в том же месяце было написано второе стихотворение — «Бедный христианин смотрит на гетто». Его можно назвать признанием. И это тоже была реакция на реальность Холокоста.

Уже после войны Милош вспоминал, как «весной 1943 года, в прекрасную тихую ночь, сельскую ночь предместья Варшавы, стоя на балконе, мы слышали крик из гетто» (WCT, 106). Наверное, Милош сумел бы написать о равнодушии жителей Варшавы к умирающему гетто, даже если бы не оказался случайно у его стен в пасхальное воскресенье 1943 года. В статье под названием «Элегия», опубликованной в декабре 1945 года, говорится:

В отношении Варшавы к гетто были и неприязнь, и сочувствие, и стыд, и антисемитизм. Но бездумное равнодушие преобладало надо всем. Эти карусели, полные смеха, кружащиеся в дыму охваченного огнем гетто, не были проявлением антисемитизма, это было полное безразличие к судьбе ближних, настолько полное, что оно не позволяло даже склонить голову перед несчастьем […] (WCT, 156).

Мы не знаем наверняка, стало ли восстание в гетто причиной или же одним из стимулов перелома, о котором вспоминал Милош и который наступил именно в 1943 году. Сам он в качестве одной из причин называет интенсивный интеллектуальный обмен с Тадеушем Кронским и его «ужасные насмешки, предметом которых был польский романтический дух» (ZPW, 11). В поэтическом плане вопрос довольно сложный. Хотя Милош требовал, чтобы в поэзии отражалась реальность, он также полагал, что реальность — особенно реальность войны, то есть насилия — мешает поэзии. Настойчивость насилия обезоруживает язык, так как парализует познавательные способности человека. Физическая боль отнимает язык у страдающей личности, продолжительное насилие повреждает язык сообщества, лишает сообщество дистанции, необходимой для анализа и предвидения будущего. В эссе «Темный свет войны» Тадеуш Славек говорит, что война — это тень, брошенная на человеческое мышление; военное мышление создает сферу, «в которой молкнут любые слова, стираются образы, а звуки глохнут. […] Опыт войны […], замкнутый в себе, молчит, словно те, кто были его субъектом, принадлежали другому миру, реалий и языка которого новый мир уже не знает» [93].

О поэзии военного времени Милош был невысокого мнения — военная катастрофа породила кризис языка. Правда, эта поэзия

выполняла […] важную и полезную функцию, но сегодня вряд ли получила бы высокую художественную оценку. […] Эта поэзия зачастую многословна и ярка в своих призывах к борьбе и в то же время, на каком-то более глубоком уровне, ведет себя как человек немой [подчеркнуто И. Г.-Г.], который тщетно пытается извлечь из себя артикулированные звуки… [29]