Автобан между Гамбургом и Бременом широкий и пустой, испещренный воронками от английских бомб. Еле едущие немецкие машины, груженные картошкой, плетутся по обочине, по встречной полосе едет первый «народный автомобиль» — странная модель, сзади похожая на батарею, а спереди — на ранний портрет лорда Бивербрука [66]. На закате проезжаем Бремен, и наконец происходит то, чего водитель ждет аж с самого Седертэлье. В автошколе учат, что чем сильнее давишь на газ, тем быстрее едет машина. Водитель выжимает педаль до предела, но машина останавливается. Он выходит посмотреть, что произошло, но от его взгляда ничего не меняется. Он делает воронку из газеты, доливает в бак бензин, но и это не помогает. Открывает капот и, зажав в руке водительские права и инструкцию по эксплуатации, сравнивает рисунок двигателя с тем, как он выглядит в реальности. Некоторое сходство есть, однако оно явно неполное. Он откручивает крышку радиатора (единственную, которую знает из всех перечисленных по алфавиту в инструкции), но там, к сожалению, есть вода. Жена находит еще один справочник автомобилиста, где утверждается, что нужно проверить фильтр бензонасоса. Они выбирают одну из частей двигателя, решают называть ее фильтром бензонасоса и откручивают. Штука блестящая и красивая, поэтому они привинчивают ее обратно. С чувством выполненного долга водитель возвращается за руль, но машина как стояла, так и стоит на безлюдной дороге, а на горизонте маячат руины Бремена. Солнце клонится к закату, в газетах Гамбурга можно прочесть короткие, но говорящие сами за себя заметки об ограблениях незадачливых автомобилистов. Водитель и его жена закрывают окна, запирают двери изнутри и продолжают изучать справочники. В приступе отчаяния водитель в последний раз пытается завести машину. Автомобиль вдруг трогается с места и дальше едет до Парижа без нареканий.
У границы с Голландией на мелькающие мимо поселки опускается густая зловещая тьма, в свете фар видны дома с большими дырами, которые заполняют ночь и камни. Внезапно дорога упирается в заросший кустарником кратер, и мы нервно сдаем назад в непроницаемой темноте. Мы взяли слишком далеко на север и теперь полчаса ждем парома через Эмс. На берегу находим постоялый двор, толстая хозяйка ресторана при свете лампы играет в карты с торговцами с черного рынка. Пиво плохое, но они все равно пьют, сдают карты и берут взятки, а между взятками обсуждают с нами американские сигареты и нового Гитлера. «Der muss kommen!» «Он должен появиться!» Мы находимся в местах, где датские солдаты участвовали в оккупации; все надписи на дорожных знаках на датском, но бóльшей популярностью пользуются англичане. Дат-чан тут считают нервными и поэтому чересчур воинственными. Перед самой границей с Голландией у нас заканчивается датский бензин, и мы меняем пачку американских сигарет на восемь литров немецкого. Здание немецкой таможни полуразрушено, полы проваливаются под ногами. Дорога в ничейную страну темна, извилиста и искорежена проливными дождями, словно проселочная дорога где-нибудь в Швеции.
Отъехав от границы на милю-другую, мы попадаем в голландскую идиллию. С утра начинается ежегодная ярмарка: город наполняется скрипучими традиционными сабо, уличными торговцами, похожими на молотилки передвижными органами, перевозимыми самыми элегантными в мире лошадьми, веселыми крестьянами и уличными музыкантами, поющими под гитару, прислонившись к стене, сентиментальные песни. На рыночных улицах можно купить все что угодно: маринованную селедку, которую едят как сосиски в тесте, разложенные на видавшем виды одеяле кривые и ржавые гвозди, которые стережет видавший виды мужичок. В отеле с нами с радостью говорят на плохом английском и с легким отвращением на хорошем немецком. К официанту мы обращаемся по-немецки. Он не понимает ни слова, пожимает плечами, знает только английский, уходит, надевает нужное выражение лица, возвращается через пять минут и говорит на идеальном немецком.
Небо над приветливыми равнинами невероятно высокое, по каналам скользят баржи, где, словно флажки, трепещет на ветру развешанное на веревках белье. Роскошные миниатюрные домики с огромными окнами. Сегодня понедельник, и вся Голландия стирает. Вода в Гронингене белая и вспененная — здесь много крахмальных фабрик, идут груженные картофелем баржи, погрузившись в воду почти по борт. Три мили мы едем по дамбе, отделяющей Северное море от озера Эйсселмер, а потом — в сторону Амстердама по зеленой, приятной и ослепительно светлой местности, скрывающей все конфликты за чудесными видами, мельницами, пасущимися стадами, спокойной водой и надежными кораблями.
А вот в закопченном, беспокойном интернациональном Амстердаме сразу чувствуется звенящее напряжение, глухой послевоенный настрой и общественные волнения. Несколько дней мы живем у Эда и Стины, голландской семейной пары из рабочего класса, находящейся в крайне стесненных обстоятельствах. Домик на канале, квартиры в нем трехуровневые: с первого этажа наверх крутая лестница в кухню и гостиную, оттуда такая же крутая лестница в спальню. Дом поврежден бомбежками и уже разваливается. По утрам вдоль канала идут торговцы рыбой и овощами со своими тележками и кричат высокими голосами, напоминающими раздающиеся в тумане сигналы. Все стоит очень дорого, что будет дальше — непонятно, работать никто не хочет, в колониях начинается новая война, которую большинство просто ненавидит. В увеселительных кварталах Амстердама в окнах борделей целыми днями просиживают девушки с задранными юбками, ярко накрашенные и неподвижные, словно манекены. В безлюдном еврейском квартале царит разруха и запустение — во время оккупации арийские жители Амстердама все полностью разгромили, растащили на дрова. Обитатели бедных домов выливают отходы прямо в каналы, дети тут бледные, оборванные и неуправляемые. Земля за Амстердамом так и не оправилась от наводнений; дорожной полиции, патрулирующей район на мотоциклах, есть чем заняться: повсюду проколотые колеса да заглохшие моторы. В последний вечер мы стоим у окна, смотрим на закат и видим, как по каналу буксируют огромный корабль, сияющий огнями, как дорогой отель. Окна домов вдоль канала открыты, в мертвой тишине все смотрят вслед исчезающему кораблю. Корабль, груженный солдатами, которые не поют патриотических песен, идет в Вест-Индию.
Половина Европы считает Бельгию землей обетованной. Мы пересекаем разрушенный бомбежками Антверпен и останавливаемся переночевать в Брюсселе — холодном, элегантном и гостеприимном городе, который узнаешь по кадрам из множества американских фильмов. Лучшая еда в Европе, в магазинах есть все — были бы деньги. Кинотеатры похожи на дворцы, а девушки легкого поведения расхаживают с шелковыми зонтиками. Роскошные автомобили отражаются в лужах на асфальте, и половина Европы с завистью смотрит им вслед. Но промышленные города ближе к границе с Францией покрыты сажей и отмечены печатью нищеты. Сегодня воскресенье, повсюду раздается колокольный звон, идут процессии, тусклое солнце освещает похожие на вулканы горы угля и шлака.
Во Фландрии идет дождь, все деревни разрушены — одни в 1917 году, другие в 1940-м, третьи — в 1944-м. Дома изранены бомбами и пулеметными очередями, поверхность стен можно читать как годовые кольца. На ведущей в Париж прямой дороге, кроме нас, никого. На бескрайних зеленых равнинах то тут, то там виднеются ржавые самолеты и танки. На протяжении многих миль мы не видим ни единого человека. Только куры бегают по грязным деревенским улицам да собаки пытаются укрыться от дождя. Ни одного открытого окна во всей деревне, серые покосившиеся дома как будто спят, но не сном Спящей красавицы, а беспокойным сном, которым засыпают города, пока по ним маршируют вражеские войска. На подъездах к Парижу в лесопарках уже встречаются автомобили и велосипедисты, дождь прекращается, выходит солнце. Мы проезжаем аэропорт Ле-Бурже и попадаем в сети города. Сбавив обороты, проезжаем по пригородам, еле плетемся по бульварам и площадям, пересекаем Сену и видим в дымке собор.