Зато следующим вызывают герра Зинне, и его добрым никак не назовешь. Герру Зинне семьдесят три года — дряхлый, седой, с кукольной головкой, он выглядит как ангел на пенсии. Но герр Зинне вовсе не ангел. Герр Зинне призван к ответу как активист. Он был главой квартала во Франкфурте, и никакие справки о том, что он всегда хорошо относился к евреям или слушал английские радиостанции, ему не помогут. У суда есть документ, в котором говорится, что герр Зинне сказал следующее: «В моем квартале евреям не место». У суда есть свидетели, которые рассказывают, как герр Зинне угрожал владельцам магазинов в своем квартале, что обратится в высшие инстанции, если они осмелятся отпускать продукты покупа­телям-евреям. Только после закрытия свиде­тели-евреи могли зайти в магазин с черного хода, чтобы тайком купить еду. Одна из свидетельниц часто видела, как герр Зинне подслушивает, стоя рядом с почтовым ящиком ее подруги-еврейки. Сын герра Майера, чей балкон хорошо видно из окна герра Зинне, как-то вечером стоял на балконе с девушкой-еврейкой. На следующий день герр Зинне устроил герру Майеру выволочку, что, мол, нечего евреям делать на немецком балконе.

Все это время беличьи глазки герра Зинне бегают от одного свидетеля к другому, и возможно, все дело в оптической иллюзии, но внезапно возникает четкое ощущение, что герр Зинне завернут в пленку холодного ужаса, а его высохшее старческое тело излучает смертельный холод, от которого у присутствующих, сидящих в десяти метрах, по коже пробегает холодок.

Слово предоставляется одному из свидетелей-евреев:

— В квартале герра Зинне проживал высо­копоставленный партийный функционер, но его мы совершенно не боялись, что характер­но. Зато все мы ужасно боялись герра Зинне. Герр Зинне не принадлежал к нацистской верхушке, но был одной из тех тихих преданных, неверо­ятно эффективных шестеренок, без которых машина нацизма не продержалась бы и дня.

Герр Зинне медленно встает.

— Герр Конн, но ведь вы каждый день так мило здоровались со мной, — гнусавит он, — мне казалось, что вам совершенно не на что жаловаться!

— Герр Зинне, — мягко перебивает его судья. — Я не сомневаюсь, что очень многие вежливо с вами здоровались, потому что боялись вас, герр Зинне.

— Меня?! Старого, больного человека?!

— Посмотрите в глаза этому старику! — пафосно восклицает адвокат защиты. — Разве его можно бояться?

У одной из свидетельниц начинается истерика:

— Подумайте лучше о глазах старых евреев из квартала герра Зинне! — кричит она.

Герр Зинне объясняет, что это все ложь: того балкона, о котором шла речь, из его окна вообще не видно, он никогда не говорил, что в его квартале евреям не место, и никому не запрещал делать покупки в магазинах квартала. Слушание откладывается на неделю, поскольку необходимо вызвать для дачи показаний владельцев магазинов, и герр Зинне в одиночестве устремляет взгляд в прошлое и уходит, по-детски надменно задрав свой семидесятитрехлетний нос и не замечая бурлящей за спиной волны презрения.

Дело Вальтера простое, но интересное. Вальтер — косолапый великан — предстает перед судом, швыряет свою трость на стол и обвиняет правительство Гессена в коррумпиро­ванности, но судья тут же грубо обрывает его. Вальтер служил в нацистском комитете и обвиняется в том, что был информатором, но самое интересное, что и в 1946 году герр Вальтер продолжает работать в том же комитете, и именно в 1946 году у него достаточно денег, чтобы купить в Гессене хутор. В суд на него подал герр Бауэр — толстый и туповатый торговец лошадьми, который, судя по всему, ни минуты не страдал от недоедания в этой истощенной от голода стране. Вскоре выясняет­ся, что порыв торговца лошадьми далеко не так благороден, как можно было бы предположить. Оба господина просто-напросто торговали овсом на черном рынке, в чем им помогал некий безымянный американский майор, о котором в завтрашней газетной статье, посвященной этому заседанию, не напишут ни слова. Торговец тут же припомнил нацист­-ские взгляды конкурента и подал на него в суд. Рассмотрение дела откладывается за неимением свидетелей, но судья не может удержаться от саркастичного замечания в сторону торговца:

— Со старыми господами было легче иметь дело, правда?

— Новые тоже сгодятся, господин судья, — ничуть не стушевавшись, отвечает торговец.

И это чистая правда, в этом и есть настоящее отчаяние, идиотизм и трагедия — новые хозяева в комиссиях и законодательных органах вполне сгодятся для тех, кто в достаточной мере свободен от предрассудков, кто владеет искусством переобуваться на ходу. Жертвам нацизма приходится тяжелее, потому что им чинят препоны повсюду. Они имеют право на сидячие места в поездах и на покупку без очереди в магазинах, но даже не мечтают восполь­зоваться этими правами, а вот господа Вальтер и Бауэр с помощью провидения, зачастую американского, устроились очень неплохо, и для них всегда найдется лазейка в жалких зарисовках из судебных процессов по денацификации.

Холодный день в Мюнхене I

Воскресный день на стыке осени и зимы в Мюнхене. Солнце светит, но не греет. Длинная Принц­регентен-штрассе, откуда один из самых несчастных героев мировой литерату­-ры начал свое путешествие навстречу смерти в Венеции [18], пустынна в морозном утреннем свете. Во всем свете не сыскать ничего столь же одинокого и покинутого, как пустынная огромная улица разбомбленного города этим морозным утром. Солнце поблескивает на золотом «Ангеле мира» — том самом ангеле, который разделяет Принцрегентен-штрассе на два монументальных плавных спуска к мосту через реку Изар и который должен был быть хорошо виден Гитлеру из его дома на Принц­регентен-плац. Сады в старых дипломатических миссиях завалены упавшими колоннами. На недавно вставшем льду катаются на коньках ранние американские пташки, но зеле­ный Изар как всегда зелен, а дамба под мос­том чуть ниже по течению превращена взрывами бомб в осколочную мозаику.

Грязный джип пробирается по длинной улице, минуя строгие правительственные здания с руинами фасадов «хорошей прожарки», где премьер-министр доктор Хёгнер по несколько часов в день играет с идеей о том, что Баварии стоит порвать с Германией, и поддерживает бытующую в этой земле теорию о том, что Пруссия дважды довела Баварию до полно­го краха, и нельзя допустить, чтобы это случи­лось в третий раз. Бавария, хладнокровно высы­лающая эвакуированных жителей Ганновера, Гамбурга или Эссена обратно в их родные горо­да, где выжить практически невозможно, — эгоистичная, бездушная и жестокая земля, но это не вся правда. Как минимум четверть правды состоит в том, что Бавария не ощущает единства с Германией, и именно Бавария, вопреки расхожему мнению, оказала наиболее серьезное пассивное сопротивление нацизму.

Однако недалеко от Принцрегентен-штрассе можно увидеть руины Коричневого дома [19], где и произошел в 1923 году первый кровавый путч Гитлера, а развалины Bürgerbräukeller [20] свидетельствуют о том, что именно здесь корни нацизма. Так-то оно так, говорит обладающий прекрасным чувством юмора мюнхенец, но, думаю, той весной просто дул необычный фён — горный ветер, от которого у всего Мюнхена месяц напролет адски болит голова. Впрочем, он же замечает, что с тех пор, как нацисты предписали всем снимать головные уборы, проходя мимо Фельдхеррнхалле [21], где повеси­ли доски в память шестнадцати жертв путча, люди просто стали обходить стороной этот ранее оживленный перекресток в центре города.

На Принцрегентен-штрассе в одном из построенных при Гитлере бесполых псевдоклассических зданий, которые кажутся антич­ными только после того, как их превратили в руины, находится Export-Schau. Выставочный зал — садистское заведение, где муниципальные власти с характерным для них психологическим талантом за одну марку готовы провести вам экскурсию и показать достижения баварской промышленности, то есть товары, которые пойдут на экспорт в Америку. Там матери семейств, живущие в руинах, оставленных бомбежками, могут насладиться рос­кошным фарфором, с которого никогда не будут есть их дети, там стоят огромные бутыли с настоящим немецким пивом, которое теперь никому нельзя пить, висят роскошные ткани, к которым нельзя прикасаться. Для голодного бедняка поход сюда должен казаться дурным сном: все вокруг совершенно нереаль­но, но сновидец продолжает ощущать собствен­ные голод и бедность. II