Не менее серьезно и то, что эти адвокаты социализма злоупотребляют словами «народ», «масса», «рабочие». Писатель должен согласиться с тем, что все эти термины описывают экономические реалии, однако он категорически отказывается признавать, что все, кто зарабатывает меньше 4000 крон, испытывают один и тот же страх или имеют одни и те же культурные или эмоциональные потребности. Точно так же далеко не каждый представитель так называемых масс считает солнце монет­кой в две кроны, а луну — медной тарелкой. Ведь доподлинно известно, что некоторые считают медной тарелкой солнце, а монеткой в две кроны — луну, и писателю хочется утешить их тем, что, вполне возможно, они и не ошибаются.

Разумеется, тем, кто упрямо не принимает литературу всерьез, писатель не может отказать в праве нападать на него за отсутствие ясности и все остальное, но он должен понимать, что литературу следует защищать именно от этих людей, и именно им у него есть все основания сказать: если литература для вас развлечение, то я ухожу босыми стопами в сумерки, и отныне друзьями мне станут змеи и серые песчанки. Если же литература для вас — жизненная необходимость, не забудьте надеть сандалии, осторожнее, не пораньтесь о камни! Змеи вот-вот ужалят меня в пятку, меня тошнит от песчанок.

Мой взгляд на анархизм

(1946)

В зависимости от степени вооруженности анархистов и наличия у них законных возможностей применять оружие, противники анархизма часто придерживаются разных точек зрения насчет того, насколько анархизм как идеология опасен. Если с 1936 по 1939 год в Испании анархист считался столь опасным для общества, что в него стреляли с двух сто­рон одновременно: в грудь — немцы и италь­янцы, а в спину — его же «союзники», русские коммунисты, то современный шведский анар­-хист в некоторых радикальных, к примеру марксистских, кругах считается человеком потерянным, романтиком, наивным пэпэшни­ком [62] с глубоко сидящими в нем либеральными комплексами. Более или менее осознанно люди волшебным образом умудряются закрывать глаза на важный факт: анархистская идео­логия, в сочетании с экономической теорией, синдикализмом, во время гражданской вой­-ны в Каталонии привела к возникновению прекрасно работающей системы производства, основанной на экономическом равенстве, к духовному единству, к практическому сотрудничеству без навязывания каких-либо идей, к целесообразному объединению усилий без ущемления личной свободы — то есть анархистам удалось создать целое из того, что считалось противоположностями. Итак, чтобы сразу же покончить с той критикой анархизма, к которой прибегают люди, путающие свое скромное безобидное редакторское кресло с пороховой бочкой и считающие, что в силу, например, переписки с русскими они обла­дают монополией на знания о том, как и чем живет рабочий класс, в этом тексте я буду говорить о том особом виде анархизма, который в латиноамериканских странах называется анархо-синдикализм и который оказался там крайне эффективным инструментом, не только чтобы обрести ранее задушенную свободу, но и чтобы заработать на хлеб.

Когда мы выбираем политическую идеологию, путь, ведущий к состоянию общества, которое хотя бы на несколько процентов соот­ветствовало бы тому, о чем мечтали люди, пока не оказалось, что земные компасы врут, мы всегда безнадежно констатируем, что другие возможности утрачены и банкротство уже наступило. Масштабы этого банкротства для нацистов, фашистов, либералов и заинтересованных в либеральном направлении лиц, как и для авторитарных социалистов всех мастей, ясно показывает не только количество руин, трупов и инвалидов в странах, непосредственно принимавших участие в войне, но и число невротиков, невменяемых и гармонично ущербных людей в таких, казалось бы, легко отделавшихся странах, как Швеция. Показате­лем ненормальности общественной системы является не только вопиющая несправедливость в распределении еды, одежды и возможности получать образование; следует отметить, что к мирским высшим инстанциям, внушаю­щим страх тем, кем они управляют, следует относиться со здоровым недоверием. Такие построенные на страхе системы, как нацизм, сразу выдают себя безудержной физической брутальностью, но при внимательном взгляде обнаруживается, что даже самое демократическое государственное устройство оказывает огромнейшее давление на простых людей — ни детективный триллер, ни встреча с настоя­щим привидением не выдержат конкурен­-ции с государством. Мы все помним мрачные, внушающие ужас заголовки времен Мюнхенского соглашения — сколько неврозов на их совести! — но война на нервах, которую сейчас ведет мировое правительство на встрече ООН в Лондоне против народов всего мира, — не менее изысканный способ. Не будем говорить о такой мелочи, как то, что горстка деле­гатов играет миллиардом человеческих судеб словно мячиком, и никому даже и в голову не приходит, что в этом есть что-то не то — бог с ними! — но бесчеловечен, более того, психо­логически безрассуден, способ, которым объединяются судьбы мира. Психологического насилия, заставляющего избрать одно и то же название для политики столь разных стран, как Англия и Советский Союз, уже вполне достаточно, чтобы заклеймить формы правления обеих этих стран как бесчеловечные. Утвер­ждение государственных интересов важно для всех авторитарных режимов, как демократий, так и диктатур, и со временем оно превратилось в самоцель, из-за чего потерян изначальный смысл политики — утверждать интересы определенных групп людей. Более того, либеральная пропаганда превратила элемент человечности в политике в нечто банальное, прикрывая эгоистические монополистские интересы милыми догматами о гуманности, чуждыми всякого идеализма, но это, разумеет­ся, ни в коей мере не подрывает доверия к чело­веческой способности приспосабливаться — по крайней мере, пропагандисты веры в го­­сударство пытаются убедить нас в этом.

Постепенное превращение понятия «государство» в абстракцию, на мой взгляд, одна из опаснейших условностей среди тех ловушек, через которые приходится пробираться писателю. Преклонение перед конкретикой, которое Харри Мартинсон [63] во время своего визита в Советский Союз счел важнейшим аспектом веры в государство и которое в основном выражено изображениями Сталина во всех видах и формах, представляет собой лишь один из способов канонизировать абстракцию, лежащую в основе жуткого своеобразия понятия «государство». Именно абстракция может, благодаря своей неприкосновенности, своей инаковости, в легко поддающемся влиянию мире поработить активных, парализовать волю, связать по рукам инициативу и превратить силу действовать в разрушительный невроз, сделать возможным психологическое насилие, которое на какое-то время, конечно, может гарантировать правящему классу определенную степень гармонии, удобства и создать видимость политического суверенитета, однако в долгосрочной перспективе это не более чем социальный бумеранг. Компенсация за утраченную индивидуумом способность действовать, которую на каждых выборах предла­гает ему управляемое государством общество, недостаточна и становится тем более недостаточной, чем дольше подавляется инициатива. Невидимые оковы, в своей величественности и сложносочиненной роковой общности подоб­ные облакам, объединяют государство с миром больших финансов, управляют управляющими, политика денег внушает непосвященной части человечества фатализм, которому не могут противостоять ни огромные здания государственных учреждений, ни Синклер [64] с его бесконечными романами.

Таким образом, следует твердо сказать, что современное демократическое государство предлагает нам антигуманизм совершенно нового вида, который по степени накала не уступает авторитарным режимам. Принцип «разделяй и властвуй» ни в коем случае не поте­рял своей актуальности, но, по крайней мере, тревога из-за голода, тревога из-за жажды, тревога из-за социальной инквизиции как средства достижения суверенитета в государстве всеобщего благосостояния уступили место тревоге из-за неизвестности, из-за неспособности человека распоряжаться своей судьбой в важных вопросах. Попавший в ловушку государства человек ежеминутно болезненно переживает бессильную неуверенность и напоминает обрывок бересты, упавший в бурный ручей, или вдруг обретший способность мыслить вагон поезда, который вынужден следовать за неким локомотивом, не имея ни малейшей возможности самостоятельно смотреть на семафоры и быстро переводимые стрелки.