– Ее не в чем винить. Он кукухой поехал, как и его папаша.

– Да, просто обожает змей. Говорит с ними все время.

– Наверняка теперь он просто счастлив, – сказал Лузгарь. – Никакая жена не помешает ему проводить время с его змеями. Думаю, он скоро их прямо в дом запустит.

– Чудо, что он еще жив.

– Да в его жилах уже столько змеиного яда, что он к нему привык. Иммунитет выработал.

– Похоже на то, – продолжил Мутный. – Кусали-то его порядочно. Знаешь, я однажды столкнулся с ним у парикмахерской, а у него рука вся красная и распухла в два раза. Я ему говорю: «Ого», а он мне: «Да, опять укусили». Я спросил, не нужно ли ему в больницу, и он ответил, что поэтому постричься и пришел.

Лузгарь хмыкнул.

– Ага, было время сходить на стрижку.

– Точно. Я ему говорю: «Чувак, ты так помрешь». А он просто смотрит на часы, спокойно так, типа, и говорит: «Не, еще есть время».

– Джейк, конечно, дурья башка, но в змеях он понимает.

– Это точно. Интересно, как там Нелли.

– Давненько она сюда не захаживала, – сказал Лузгарь.

– Ты только себя послушай, – пошутил Мутный. – Не волнуйся, тебе ничего не угрожает, парень. Вряд ли она бросила одного престарелого неудачника, чтобы броситься в объятья другого.

– Когда-то она была красивой, – произнес Лузгарь.

– Все когда-то были красивыми.

– А ты откуда знаешь?

– У меня память хорошая, – уверенно сказал Мутный. – Когда я жил в Нью-Йорке, у меня была горячая мамочка.

Лузгарь достал очередную банку пива из холодильника и удивленно вскинул бровь.

– Ты никогда не был в Нью-Йорке. О чем ты вообще говоришь?

– Я там жил. Сразу после службы в армии.

– Боже, врешь как дышишь.

– Плевать, что ты мне не веришь, – сказал Мутный, сделав вид, что обиделся. – Мне же лучше знать, жил я там или нет.

– Ну и брехун же ты.

– Я всю страну исколесил, с запада на север, потом на юг. У меня была бурная молодость до того, как я застрял в этом месте и начал вести размеренную жизнь.

– Размеренную жизнь, как же. – Лузгарь красноречиво сплюнул на грязный пол.

– А ты чем в молодости занимался?

– Тем же, чем и всегда – ничем.

– Тебе нужно свою лодку завести, Лузгарь. Из тебя хороший рыбак получился бы.

– К черту лодку.

– И женщину бы тебе хорошую. Не одну из этих, тощих, а мамочку в теле, чтоб она согревала тебя…

– Да заткнись ты уже, ради бога, – сказал Лузгарь, но без намека на злость. Потом добавил: – У меня было достаточно женщин, но ни с одной из них не было ничего серьезного, и я сомневаюсь, что ты далеко от меня ушел в этом вопросе.

– Хочешь сказать, ни одной не удалось тебя охомутать?

– Верняк.

Они выпили еще и продолжили разговор. Позже, когда Майкл Ковингтон поднялся на второй этаж и лег спать в комнате сына, старики вышли на улицу, подышать свежим воздухом. Ночь была темной и безликой.

– Небо затянуло, – заметил Лузгарь. – Возможно, пойдет дождь.

– На юге ураган. Говорят, он движется вдоль побережья в нашу сторону.

– Возможно. Сейчас для них самый сезон, а в этом году не было еще ни одного.

– А может, он рассеется над морем до того, как до нас доберется. Не нужен нам никакой ураган. Хватило того, который был в пятьдесят пятом.

– Тихо сегодня, правда?

– Наверное, у сверчков выходной, – сказал Мутный.

Они сели на капот старого «Студебекера».

– Ты знал Снаффи Хагстрома?

– Снаффи Хагстрома? – Мутный задумался. – Нет, вроде нет.

– Забавный экземпляр. Все время пел.

– Много кто так делает.

– Нет-нет, – сказал Лузгарь. – Я имею в виду, что он пел все время. Спрашиваешь у него, как дела, а он поет в ответ: «Отвечу тебе честно, сегодня все чудесно».

– Все время пел?

– Все время, – кивнул Лузгарь и улыбнулся своему воспоминанию. – Если он злился на кого-то, то пел «Сукин ты сын», на мотив девятой симфонии Бетховена: та та та таммм.

– В жизни ничего глупее не слышал, – заявил Мутный.

– Да уж, не говори. И я не уверен, что он с кем-нибудь нормально разговаривал. Все время только пел.

– И что с ним случилось в итоге?

– Понятия не имею. Сам хотел у тебя спросить. – Лузгарь огляделся и потом крикнул в ночное небо: – Снаффи! Где ты?

– Точно не здесь, – сказал Мутный. – И слава Богу.

На улице стало холоднее, и они вернулись в сарай.

– Кажется, я снова начинаю пить, – сказал Мутный, открывая очередную банку пива.

– Самое время, учитывая, что у тебя больше нет горячей мамочки, – с сарказмом отозвался Лузгарь.

– Но мне это на пользу не пойдет. – Мутный залпом осушил банку и рыгнул. – Точно не пойдет. – Он потянулся за следующей.

Возможно, дело было в воспоминаниях о Снаффи Хагстроме или в пиве, но Лузгарь внезапно громко запел.

– Вернись домой, Билл Батлер, вернись ко мне домой…

– Эй, эй, прекрати, – запротестовал Мутный. – И вообще, в этой песне поется про Билла Бейли.

– Не знаю никакого Билла Бейли, но был у меня знакомый Билл Батлер.

– Не важно… Оставь его в покое. У меня очень чувствительные уши.

– Билл Батлер, – задумчиво произнес Лузгарь. – У него глаза вечно были на мокром месте. Стоило на него взглянуть, и тебя словно волной обдавало. И на ногах он держался с трудом, но славный был парень…

– Умолкни и дай пива.

– Слушай!

– Что?

– Давай сегодня оттянемся хорошенько.

– Думал, мы этим и занимаемся.

– Хорошо.

Но ночь шла, и они в своих креслах все ниже и ниже, и разговор стихал. Наконец Лузгарь замолчал посреди предложения, потеряв ход своих мыслей. Он закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, но так их не открыл. Мгновение спустя он уже храпел. Его храп не особо беспокоил Мутного, который растянулся на старом автомобильном кресле и уже заснул.

Примерно в это же время Линда Ковингтон тоже задремала с раскрытым журналом «Гламур» на коленях.

Журнал соскользнул с колен Линды и приземлился на коврик у ее ног. Она приоткрыла и снова закрыла глаза. Несколько секунд спустя резко выпрямилась и с тревогой огляделась. В шее что-то щелкнуло, а в затылке запульсировала боль. Она проспала больше двух часов.

Лицо Неда светилось от пота призрачным сиянием. Над верхней губой собрались мелкие капельки. Волосы прилипли к голове, и наволочка потемнела от влаги. Дрожащими руками Линда измерила ему температуру. Градусник показал 39,4. «Пускай это окажется пределом, – взмолилась она. – Кризисной точкой, после которой наступит перелом, и как можно скорее». Она чувствовала себя виноватой за то, что заснула, но была счастлива, что проснулась именно сейчас. Строчка из старой песни промелькнула у нее в голове: «Самый темный час – перед рассветом». Это был тот самый час.

Линда поспешила вниз за стаканом холодного сока, но когда вернулась, то не смогла заставить Неда его выпить. Она попыталась приподнять его голову, но он застонал и прошептал что-то в своем беспокойном сне. Тогда она поднесла край стакана к его губам, но он не стал глотать. Сок вытекал из уголков губ и стекал по подбородку. Надо будет попробовать еще раз через несколько минут.

Было что-то еще в этом ночном часе. Что-то, что пыталось проникнуть в сознание Линды. Факт. Обрывок информации. «Нет, забудь об этом». Но она не могла выбросить его из головы. Это был один из зловеще-притягательных осколков бесполезных знаний, которые печатают в газетах, чтобы заполнить в колонке пустое место шириной в две строки. По словам врачей, большинство смертей происходит за час до рассвета.

Линда должна была что-то сделать, чтобы отогнать от себя эти мысли. Она пошла в ванную, открыла кран и подождала, пока вода не станет приятно-прохладной. Потом намочила полотенце для лица, отжала его, вернулась в спальню и принялась обтирать им лицо, шею и руки Неда. Однако даже после того, как она закончила, кожа ее сына все еще была очень горячей. В нем бушевала лихорадка. Что еще она могла для него сделать? Она нашла флакон со спиртом для растирания и нанесла жидкость на его руки и грудь. «Какие хрупкие косточки», – подумала она, прикасаясь к нему пальцами. Казалось, он состоял из одних ребер, тонких и податливых. Ребенок-воробей. Закончив, она застегнула его пижамную рубашку.