– А там Усоньша Виевна, лебедь наша чёрная, на плече головой рогатой прилобонилась, лежит себе, во сне лыбится, а морда поди у неё счастливая–счастливая?! – И ну хохотать!

– Тебе смешно, – обиделся Услад. – А я такого страху натерпелся, пока руку из–под её тяжёлой башки выпростал. Всё разбудить дуру рогатую боялся. А тут ещё подушка из овчины сшитая, да странная–престранная: только шевельнулся, а она как завопит: «Поднимите мне веки!» А чего вы ржёте–то? Чего ржёте?! Я ту подушку кулаком ткнул, думал, умолкнет, а она как давай пуще прежнего орать: «Ой, лихо, лихо!» Тут Усоньша шевельнулась, а из–под неё как что–то выпрыгнет: маленькое, зубастое, когти что грабельки, да мне в лицо. Насилу отодрал от себя зверёныша! Отбросил существо неведомой породы подальше, а сам ноги в руки – и как дал дёру оттуда. Не знаю, как у корней дуба солнечного оказался, как по стволу взбирался, в себя только тут пришёл – вспомнил, что при своих божественных способностях в один миг мог бы в Ирий перенестись. Вот уж воистину такого лиха натерпелся, что не приведи Род!

А брат старший и отец трясутся, уже пополам от хохота согнулись, за животы держатся.

– Так ты ж Вия… князя Пекельного царства… за… за… подушку принял! – Объяснил сыну Сварог. – Эт надо ж, того гляди, все в Забвение сгинем, а этот глаз открыть самостоятельно не может, – и, вспомнив о беде, нависшей над всем божественным сонмом, Сварог захлебнулся смехом, помрачнел. Помолчал он немного, на сыновей оценивающе посмотрел и говорит:

– Вот что, сыны мои милые, сыны мои сметливые, разрешаю вам учинить любую шутку, организовать любую шалость! Какую хотите, можете каверзу учинить, но чтобы гости незваные тот час же убрались, и чтоб духу их в Ирие не было!

Ну, Ярилу с Усладом дважды просить надобности нет. Они и без просьб всегда готовы разыграть ближнего своего, да и дальнего тоже. Отец их ума приложить не мог, голову сломал, но способа выпроводить гостей не нашёл. А эти двое даже думать не стали! Они быстренько к Перуну Медноголовому подкатили, под локотки его взяли, да в сторону отвели. Он по Ирию в тоске и печали бродил, жену свою, Додолю искал. Голодный, как всегда, а оттого злой и раздражительный. Так что слова младших братьев легли на благоприятную почву.

– Всем ты хорош, братец, – начал Ярила, подмигнув Усладу.

– И лицом пригож, и нравом мил, а популярности у тебя в Ирие что кот наплакал! – Продолжил Услад.

– А с чем её едят, эту папу… папу… лярность? – спросил Перун очень заинтересованно. Интерес этот, правда, чисто гастрономическим был, но шутникам того и надо. – Додоля, жена моя, как гости понаехали, так дома не появлялась. Печка четвёртый день не топлена, я с голоду подыхаю, не поенный, не кормленый, а ей хоть бы хны! – пожаловался Перун младшим братьям. – Где эта ваша папу… папу… полярность, может, хоть на закуску пойдёт!

– Популярность не едят, – сказал Ярила, понимая, чем можно раззадорить медноголового брата. – Популярность, Перунушка, это такая штука, когда тебя все любят, а потому каждый норовит чем–то вкусным угостить.

– Едой? – уточнил Перун.

– Едой, – кивнул Услад.

– Давайте сюды! – взревел Перун, за последние четыре дня оголодавший до невозможности.

– Ишь ты, какой прыткий! – Осадил его Ярила. – Популярность, брат, просто так не даётся, её заработать надобно. Вот, к примеру, умом большим либо нравом ласковым да покладистым. Есть у тебя это?

– Не знаю, – озадачился Перун и поскрёб медную макушку. – Дома поискать надобно. Там кавардак такой стоит, может, что такое и отыщется.

Он развернулся и к терему направился. Ярила с Уладом как висели у него на локтях, так следом и поволоклись, едва ногами успевали перебирать. Положение спасать срочно требовалось, а потому Услад свою версию выдвинул.

– А ещё популярность песнями зарабатывают! – Крикнул он. – Пока ты в доме порядок наведёшь, времени много пройдёт, так можно и ноги с голодухи протянуть. А тут всё просто и, что самое главное, быстро: спел, сплясал – и сыт.

– Точно, – Ярила отпустил Перунов локоть, на травку сел да цветок сорвал. – Вон, видишь, народу сколько собралось?

– Ну, вижу, – кивнул Перун, вглядываясь в ту сторону, куда брат указал. Там, у горы Березани, Хорст Солнцеликий не то митинг устроил, не то лекцию. Народу собралось возле его терема тьма тьмущая. Все дети Свароговы там были, и внуки тоже присутствовали. Это Сварог через ласточек второе пожелание дедушки Рода передал. Да ни кому попало, а самому умному из детей – Хорсту. Велел любыми путями покой в стране поднебесной нарушить, искушений иноземных людям русским побольше подсунуть, да проследить, дабы они искушения эти отринули, в своей вере остались и своим богам преданность соблюли. О том старший сын Сварога сейчас родственникам и вещал. Услад глянул в сторону сборища, потом вниз уставился, поискал в вытоптанной траве глазами, но целых цветов не обнаружил. Тогда он сорвал травинку, сунул её в рот, пожевал задумчиво и сказал:

– Тебя ждут. Ты ж обещал концерт устроить, песен спеть, танцев станцевать, былин рассказать.

– Я?

– Ты. А тебя потом накормят от пуза, – подвёл итог беседы Ярила. И больше говорить ничего не пришлось: Перун сорвался с места и понёсся к дому солнцеподобного брата – популярность зарабатывать.

Ярила с Усладом рассмеялись, хлопнули друг друга по ладоням одобрительно, да и растворились в воздухе. Это они ноги в руки взяли и быстренько из Ирия удалились. Поступили правильно, ведь не было отцовского приказа, чтобы самим под те карательные меры подпадать, какие гостям уготовили. А ушей у каждого озорника всего по одной паре, и не факт, что после Перунова пения уши эти в рабочем состоянии пребывать будут. Какая глотка у Перуна мощная всем известно, так что, может, уши–то и совсем отвалятся.

А Перун дожидаться не стал, пока на него внимание обратят, сразу песню затянул. И песню–то случайно такую выбрал, какая теме наболевшей полностью соответствовала. Если б ещё слова разобрать можно было! Но для слушателей словно гром загремел, камни с неба посыпались, иглы острые в головы вонзились. Ничего удивительного, на Перуновы громогласные песни всегда такая реакция случалась.

Гости этого не знали. Вся родня заморская, когда в сознание после первого шока пришла да способность двигаться обрела, мигом из райского сада рассосалась. Куда уж они отправились – то их путь, их забота, но вот Перуна долго угомонить не могли. Хорошо, кто–то умный сообразил мечём в него ткнуть. Ну, Медноголовой меч тот слопал, не подавился и не поморщился. Наоборот даже, порадовался, что популярность его растёт, и громче песню затянул. Дальше в него не только мечи полетели и палицы, но и сковородки с кастрюлями, каких у его матушки Лады да и у сестёр тоже, полным полно было. Пока ел их Перун, жители райские минутку отдыха получали, но отдых тот быстро оканчивался – вместе с едой.

Долго пел Перун. До тех пор, пока мать его Лада и отец Сварог посовещались, да потоки лавы огненной в пасть Перунушкину направили. Для этого пришлось пару вулканов на земле вскрыть. Надо было такому совпадению случиться, что вулканы те в землях Греческих вскрылись, в связи с чем народ тамошний всех богов и старых, и новых, вспомнил недобрым словом, в выражениях не стесняясь. Что ж, хоть какая–то польза с глотки лужёной получилась. По крайней мере, хотя бы Зевс забвения избежал, хоть клятый и мятый, а всё же домой возвратился.

Песня Перуна долго гремела, отголоски песни той не только в Ирии много дней подряд слышались, но и на земле люду простому покоя не давали. Слов–то не разобрать, а вот сердце почему–то от раскатов громовых сжималось, недоброе чувствуя. Будто беда какая случилась, а где, с кем – то неведомо. И будто по–прежнему всё как раньше течёт и движется, а кажется – тень над землёй поднебесной раскинулась, и сгущается тень та с каждым днём. И часто бывало, что во время пира праздничного умолкнут все, будто по волшебству веселье пропадёт, каждый о своём задумается.

А песню Перун пел странную, и не дай того Род, если вещую. И не было песне той конца, и надежды в песне той не было…