– Всё, хватит! – Закричала бабища каменная. Вот дура дурой, а сообразила, что источником неприятных звуков является. – Музыкальна часть закончена. Теперя вокальну театру давай!

А Кызыме что? Запела она песнь родную, хызрырскую. У них, у степняков в народном творчестве экспромт шибко приветсвуется: что видят, то и поют. А видела Кызыма перед собой бабу каменную, потому и затянула: «Кезер Таш куругун басарды, куругнга саалы, курунгуй барынбай, кедрдей дурр гускан… о–ооо–о–ооо!» Тут театралка поняла, что оплошала, что театры – они разные бывают, да поздно было. Уж по музыкальной части могла б выводы сделать: после такой «увертюры» опера–то соответствующая будет, ибо горловое пение любимый вид хизрырского вокала. Не готова оказалась к горловому пению Сволота, никогда раньше вибраций таких не ощущала, волн голосовых не чувствовала. Пение ухом слушала, а теперь всем телом воспринимала, да и сама под песню вибрировала. Уж мелкие трещины по туше каменной пошли, а песня не кончается: «М–мммм–о–ооооо! Куругун батырды… курумын батырбай… Кезер Таш–ты дурдусган… о–ооо–оо… джахты чи енирды… о–оо ерсон геречи, о–оо–орлы о–оо–ортан…»

– Оо–о–оо! – простонала в такт каменная бабища, закатила глаза, да и рухнула в экстазе навзничь. Лежит поперёк огненной реки, трясётся вся, видимо, от восторга театрального. Ну, Кызыма мешкать не стала, по телу охранницы адовой, как по мосту пробежала на другой берег. А каменная любительница театральных представлений глаза закатила под лоб, и, прошептав: «Ох, кака театра, кака силища!», дальше в экстазе затряслась.

Кызыма на неё не оглянулась даже. Да и когда ей оглядываться? Муж родной в лапы неведомой Усоньшы попал, того гляди соблазнению подвергнется, а она будет отвлекаться, каменных баб рассматривать? Бежала царица по дороге, выложенной белыми костями, бежала, да вдруг встала, как вкопанная. Хлопнула себя по голове, вскричав: «Кезер таш!», что по–хызрырски как раз и означает «каменная голова». Быстренько с дороги свернула, да по бездорожью, меж каменных столбов да огненных озёр путь продолжила. Что уж она там надумала, то её степным богам ведомо, а только решила царица лукоморская, что ежели срезать чуток, то быстрее будет. И ведь как правильно нашептали ей боги степные, или уж интуиция у степнячки была развитая, только вышла она в долинку, да такую дивную, что и в Ирие такой не погнушались бы! Из земли били тёплые источники, парок над водой клубился, а между ними посыпанная песочком дорожка вилась. Туман над долинкой, что в бане – видно, Кызыма в первый пар попала, и звуки слышатся соответствующие: «Эх, хорошо! Ух, хорошо!», и шлепки, будто веником кто хлещется. Попарился невидимый абориген в источнике, под душем гейзерным постоял, пофыркал, да и восвояси подался. Только уж сильно поступь у него тяжёлая – идёт, словно железными подошвами шаркает, о камни стучит.

Подобралась Кызыма, аркан приготовила. Кошкой изгибаясь, прячась за камни, пошла на звук шагов. Долго искать не пришлось, сразу за гейзерной долиной долинкой и увидала любителя поддать парку. По дорожке шло существо неведомое, с ног до головы серой шерстью заросшее, да так, что не разберёшь, где ноги эти самые, а где голова, и кто вообще по дорожке движется?

Свистнул аркан, петля обвила лохматого, рывок – и вот он, у ног гостьи копошится, в собственных лохмах запутался. Кызыма нагнулась, схватила в пучок шерсть, верх дёрнула, да заглянула: любопытно стало ей, кого же изловила? Оказалось, что держала она махонького человечка, ей по пояс едва достаёт, за ресницы, а глаза–то заспанные, красными кровяными ниточками прорезанные, и сами по цвету чёрные–чёрные.

Ну, Кызыму нашу чёрным взглядом не смутишь, у неё самой, да и у всех её родичей хызрырских глаза чёрные – ежели, конечно, повезёт в них заглянуть. Лохматому обитателю Пекельного царстве не повезло – не смог установить визуальный контакт, шибко узкие глаза царицы оказались: щелочки, да и только, чего в них разглядишь? Неподготовленного человека взгляд чудовищный с ног сбивал, да Кызыму такой безделицей не проймёшь.

С интересом повертела она пленника, пытаясь решить, кого же поймала? Взгляд вроде осмысленный, да вот рыло свиное, руки–ноги, хоть и маленькие, имеются, а на голове рожки растут, да и шерстью, как баран, оброс. Так ничего и не решив, бросила она существо адское на камень, а тот аркан с себя скинул, подхватился и бежать, но разве ж от степнячки убежишь? Прыгнула она с камня на дорожку, и снова аркан «Вжик»! Подтянула пленника поближе и, пробормотав: «Шайтан–чучка!», вслух вежливо спросила:

– Кейда барасм, Пятачок? – Через плечо три раза сплюнула, это уже на лукоморский манер, да снова заглянула добыче в харю.

– А ну пусти, девка нерусская! – прогремело в ответ. Голос громкий, страшный, услышишь и не догадаешься, что такая мелкота из глотки издаёт рык зверский. Обиделась Кызыма, она всего лишь спросила, куда идёт этот комок шерсти, а в ответ такое?! Достала сабельку кривую, махнула перед мордой, космы с лица наземь и упали. Схватила Кызыма пленника за загривок, в мешок сунула, да путь дальше продолжила. Мысли о муже в голове царицыной роились, уж где она его только не представила! Особенно часто возникала картинка, будто де сидит Вавила на ковре персидском, вокруг девки танцуют – молодые, красивые, а рядом та самая Усоньша пристроилась. Обнимает муженька Кызыминого, целует его, а сама будто такая раскрасавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать!

Вот чего только женщины в ревности не придумают!..

И поступки у баб, обуянных ревностью, ну совершенно неадекватные обстоятельствам, а уж как ревность действительность искажает, словами и вовсе не выразить! Видела б Кызыма ту Усоньшу воочию, тут же успокоилась бы по поводу возможной измены мужа. Но женщины – они все такие, хоть узкие глаза у них, хоть широкие, хоть человеческой они породы, хоть демонической: жизнь отдать готовы, лишь бы мужей своих в измене супружеской уличить!

Пока до соперниц добираются, да факт измены устанавливают, всё пройдут, всё преодолеют: и море переплыть им по силам, и горы перевалить не беда, а уж сколько голов саблей либо мечом в пути с плеч снесут, так то и вовсе счёту не поддаётся. Но вот что интересно: есть одна престранная особенность у всех женщин – стоит соперницу узреть, сразу сабли, мечи, копья в сторону отбрасывают, забывают все боевые искусства, каким с малолетства обучены, и с визгом злодейке в волосы вцепляются либо лицо царапают. Благодаря этому обстоятельству, мужчины и считают женщин слабым полом.

Пока Кызыма по Пекельному царству шла, Усоньшу Виевну искала, да всякие гадости о ней думала, рогатая великанша в поисках своего мужа к землям Латынским приближалась. И тоже шла, представляя, как соблазняет латынская девка Маринка, чернокнижница да охальница, её муженька, как Услад засыпает, ласками разморённый, а злодейка тут его жизни–то и лишает! Взрыкивая на бегу от злобы, Усоньша увеличивала скорость. Где ж это видано, чтобы муженёк от руки чужой бабы смерть принял, когда законная жена имеется?!

Услад, не подозревая, как сильно обидел супругу, спокойненько по землям Латынским прогуливался, беседы с братом Ярилой вёл, на места диковинные любовался. Шли они, шли себе, не торопясь. Не думая скорее дело сделать, книгу Голубиную добыть, да в сад райский возвратиться. В Ирие Ярилу с Усладом дождаться не могли, а они и в ус не дули. Попав в земли Латынские, совсем от реальности оторвались, время позабыли. Это чернокнижие Маринкино сказывалось, она всё заклятьями в своих владениях обложила. Каждую дорогу, каждый куст, каждый плод, что с ветвей свисает. Нельзя и шагу ступить, чтобы в капкан магический не попасть. А гулеваны наши, Ярила и Услад, расслабились, по чужим владениям, будто по зоне курортной разгуливают.

– Эх, хороши земли Латынские! – Ярила сорвал с дерева два ярких апельсина, кинул один Усладу, и растянулся на травке. – Век бы здесь отдыхал, да дело делать надобно.

– А по мне, так лучше нашего Ирия ничего нет. – Услад присел рядом с братом, очистил оранжевый плод, отломил дольку, сунул в рот и сморщился: