Пока спасатели прискакали, Кызыма уж верёвку на краю ямы бездонной укрепила и остальных дожидается.

– Вот ведь беда! – Крикнул воевода, заглянув в разлом. – Ни дна, ни края не проглядывается! До самого Пекельного царства дыра идёт. Эх, провалился царь наш батюшка в лапы к Усоньше Виевне.

– Усоньша?! – Вскричала Кызыма в гневе: широкие ноздри раздулись, а глаза совсем с лица потерялись, в щёлочки сузились от возмущения. – Усоньша шуры–муры джок! Усоньша – секир башка сразу!!! – И в яму спрыгнула, да ловко так – вот только стояла рядом с Потапом, а миг – и нет её.

– Царица, матушка! – Крикнул воевода, свесившись с краю по пояс. – Куда ж ты?! Там ж царство Пекельное! А дитя малое? Сын новорожденный?! А ну, ребята, тяните верёвку назад!!!

И сам первый потянул, да тут чавкнуло что–то, и края ямы сошлись вместе, словно ничего и не было. Все, кто рядом стоял, попадали, такая трясь по земле прокатилась. Замерли лукоморские добры молодцы, шапки с голов стащили, а воевода молвил:

– Други! Помянем царя и царицу после, и скорбеть после будем. А сейчас быстро в Городище, чует сердце, Ахмедка, посол хызрырский, дурное замышляет!

И ведь не ошиблось сердце воеводы, не зря Потап верой и правдой много лет царю Вавиле служил. Успел как раз вовремя – хызрыры сына царского, Владея малолетнего, у нянек отобрали, и бегут к конюшне. Отбыть собрались, пока суета да неразбериха не кончились.

– А ну стой, бусурман! Отдай царевича! – Крикнул Потап, замахиваясь булавой на мелкого хызрыра. Тот голову в плечи втянул, про себя посетовал, что не успели до коней добежать, но сдаваться не собирался.

– Я в Лукоморье с вестью плохой приехал, – торжественно произнёс он. – Умер Урюк Тельпек, князь хызрырский. После него княжна Кызыма царицей нашей стать должна была, да и она землю покинула. Так что теперь царевич новорожденный нам правителем будет, по материнскому роду. А по роду отцовскому быть ему царём лукоморским. Пока подрастёт, буду я его воспитателем, а в Лукоморье своих начальников пришлю. Вы же, люди лукоморские, будете дань платить, дабы хватало и царевичу на воспитание, и нам на пропитание. Имя же ему будет Кабанбай Батыр.

– Да что ж ты хоронишь раньше смерти?! – Взревел Потап. Нагнулся он, младенца из рук хызрыра выхватил, к кольчуге прижал. – Да чтоб дитё русское у хызрыр воспитывалось?! Не бывать этому! Не сидеть нам под игом хызрырским! – Вскричал воевода Потап. – Я сам царевича воспитаю, а по управлению дума боярская решать будет!

– Опоздал ты, Потапка, я уж соколиной почтой воинство хызрырское вызвал.

– Ах ты, собака бусурманская! Сейчас ляжешь там, где стоишь! А ну, богатыри лукоморские, накостыляйте иродам, чтоб неповадно было!

Поднялась дружина лукоморская вокруг воеводы. Видит Ахмедка – силы не равны, дракой да боем не пробиться, так он хитрость в ход пустил.

– Нельзя накостылять, мы – послы, а потому неприкосновенностью защищены, и до тел наших доступа нет, мордобитий свой нам нельзя сделать! – выкрутился он.

Потапу деваться некуда – правду сказал посол хызрырский. Так бы он сгоряча, конечно, проигнорировал неприкосновенность посольскую, но вовремя заметил гишпанских гостей – те ничего не понимали, всё толмача растрясти пытались, да не тут–то было – перебрал на пиру переводчик, спал сном праведника и на тычки да тряску только улыбался счастливо. А хызрыры воспользовались паузой, тут же всем посольством подхватились, на лошадок приземистых вскочили – только их и видели. Догонять ворогов не стали, воевода к народу обратился:

– Други мои! Пока царя–батюшки да царицы мёртвыми никто не видел, а потому и хоронить их не будем. Дума боярская решит, как царством Лукоморским управлять, а уж врага к границам земли нашей я не допущу. Объявляю мобилизацию – добровольную. Кто жён да детей не имеет, да к военному делу склонность чувствует, пусть идёт в отряд пограничный. И жить тем богатырям у озера Светлоярского, заставой против хызрыр да других ворогов быть, щитом стоять за народ наш! И чтоб на заставе той обучение делу воинскому не прекращалось ни днём, ни ночью, чтоб жизнь ключом кипела, называю её Кипишь–градом! А царевича Владея в своём доме воспитывать буду – как своего бы сына воспитывал, ежели б он у меня был.

Тем собрание и кончилось. Бояре думу думовать собрались, воевода чрезвычайное положение организовывать принялся, а народ лукоморский оружие готовил, на случай развёрнутых военных действий.

Елена Прекрасная и сёстры её царевича в терем воеводин с мезонинной да фонтанарией доставили и сразу засели сарафаны шить, дабы грецким статуям вид надлежащий придать. Елена Прекрасная тайком слезу утёрла, потерю дизайна дворового оплакивая, но вслух только и сказала:

– Ребёнку нельзя с такого возраста разочарованиями жить. Матери–то теперь нет, титькой кормить некому. И будет смотреть на голых баб грецких мраморных, да грудь материнскую вспоминать, а от того психика детская порушится. – И хоть не любила она рукоделье, да тоже вместе с сёстрами за работу принялась – мотки ниток подавала, да ножницы с иголками, когда требовалось.

Шили три царевны платья, на люльку с братцем маленьким посматривали, и об отце думали, горевали, хоть виду старались не подавать. А царевич Владей покачивался, мирно посапывал, не ведая, что остался сиротой.

Но правильно воевода Потап сказал: нельзя хоронить раньше смерти.

Кызыма и не думала помирать. Она, в силу своего вспыльчивого характера, прыгнув в яму, о ребёнке и не вспомнила. Когда же инстинкт материнский ревность охладил – поздно стало – земля над головой уж схлопнулась. Верёвка оборвалась, и полетела царица вниз, и разбилась бы, да видно распоряжения богов на то не было. Боги своими проблемами занимались, некогда им за людьми приглядывать, у себя б порядок навести!

А Кызыма, как внизу сполохи красные заприметила, сгруппировалась, и приземлилась. Да так удачно, будто ладошку кто подставил. Кувыркнулась раза три–четыре через голову, на ноги вскочила, огляделась: площадка неровная, вся в буграх да морщинах. К краю подбежала, вниз свесилась – и ахнула: дорога проглядывается, вроде ровная, да только пересекает она огненную реку, а моста не наблюдается. Но шибко не понравился хызрырке намёк на неведомую ей Усоньшу, и, чтобы уберечь супруга от приставаний, не стала она спуск искать, привязала аркан на каменный выступ, да вниз сиганула.

Только на верёвке зависла, как рванулась площадка вверх, потом опустилась, да снова поднялась. Болтается царица лукоморская на верёвочке, сама вниз смотрит, выглядывая, как бы спрыгнуть поудачнее, а нет бы вверх посмотреть: голову б задрала – не удивилась бы, когда сверху прогремело:

– От ведь театра кака – кукольна!

Вот как в царство Пекельное не попади, через какой лаз или нору не сверзись, в любом месте под землю загляни – сразу на Сволоту, бабищу каменную, взгляд наткнётся. Она в царстве Пекельном на манер вахтёрши стоит, каменной рукой в любой конец подземных владений адовых дотянется. То ли ручищи у неё длинные, толи владения подземные маленькие, но не о том речь. Всем хороша охранница, любому церберу фору в сто очков даст, но была у неё слабость: сильно каменная дура театр уважала. Вот и сейчас смотрела бабища на Кызыму и глупо лыбилась. Она вообще ума небольшого женщина, да и откуда мозгам в башке каменной взяться?

– Ой–бой! – только и вымолвила Кызыма. Но виду, что впечатлилась размерами бабищи каменной, не подала, а заорала, что есть силы:

– Казан–башка каменный, а ну бол тес–тес, мал–мала другой берег поставь!

– А так дело не пойдёт, – ответила каменная бабища. – Скучно мне, без театры–то. Вот спой, спляши, али комедию каку изобрази – тогда и поставлю тебя на другой берег. А без театры я тебя щас на энтой ниточке в огонь и окуну – како–никако, а развлечение.

Уселась Сволота поудобнее, Кызыму на ладошку к себе поставила, да к глазам поднесла, чтоб значит, ни слова не пропустить.

Некуда деваться Кызыме, пришлось театру изображать. Тут отметить надобно, что царица–то хоть и лукоморская, да национальности хызрырской, а у них, у степняков, о театре представления весьма специфические. Достала Кызыма из кармана хомуз, народный музыкальный инструмент. Бабища каменная и понять ничего не успела – вставила узкоглазая девка в рот рамочку с натянутым на ней конским волоском, меж зубов зажала и давай пальцем волосок дёргать. Может у них, у хызрыр, эти звуки резкие и считаются музыкой, но уху, к балалаечным переливам привыкшему, дискомфорт обеспечен. Так и с бабищей было: она про исполнительницу тут же забыла, давай пальцами в ушах ковырять, щекотку прогонять. А царица, знай себе, волосок дёргает да ещё шибче наяривает. Каменную театралку до печёнок пробрало.