Утренние сюрпризы, оказывается, не закончились, а напротив, только начинались. Сел Сварог на стул, на тарелку глядит, понять ничего не может. Пододвинул ближе, чуть не носом уткнулся в кушанье – и снова не поймёт, еда это или у жены бзик очередной случился? На всякий случай прямо спрашивать не стал, лишь тактично поинтересовался:

– А что это ты, Ладушка, верёвок на тарелку наложила? Или это шутка такая весёлая?

– Это сапагетти, блюдо знатное, какое твои олимпийские родичи кажон день кушают, – ответила жена таким тоном, что Сварог сразу понял – про блины лучше не спрашивать. Сидит, ложкой олимпийское «сапагетти» помешивает, да пальцами на ногах шевелит.

– Уж не из моих ли сапог ты приготовила это безобразие, Ладушка? – Хотел спокойно спросить Сварог, но не сдержался, рассердился, ложкой по столу стукнул. Вскочил, глаза выпучил, и хоть чувствует, что контроль над собой теряет, а остановиться не может:

– Тружусь, не покладая рук, тружусь, всё в дом несу, а тебе блинов лень испечь? Уж ладно, не по чину тебе сапоги чистить, так хоть бы не портила! А всё Гера… или Юнона… или как её там! Уж я от тебя всех подруг отважу!

– Уж ты себя сперва отвадь – от сурицы, – закричала в ответ Лада. – Другой бы спасибо сказал за разнообразную пищу, за новые кушанья, а тебе всё не угодишь! – И блюдо с олимпийским «разнообразием» мужу на голову надела. – Всё, сил моих больше женских нет! Козёл рогатый… Рогатый–рогатый!!!

Сварог дожидаться, пока остальная посуда в него полетит, не стал, сбежал из родового дупла. Идёт, «сапагетти» с ушей снимает, а сам думает: «Про рога она в пылу ссоры крикнула, по запальчивости. Вот успокоится, в себя придёт, скажет, что пошутила». Успокаивая себя, спустился Сварог вниз, к стволу дуба солнечного прислонился, остатки испорченного завтрака с рубахи стряхивает. Тут слышит, с другой стороны ствола разговор идёт:

– Всё, Зевс, рассорила я супругов, как и договаривались! Полетели, посмотрим, как там Венера поживает, стравила ли она Лелю с братьями?

Пока райский управитель дерево обежал, интриганов уж и след простыл. «Надо б догнать, да по шее накостылять», – подумал Сварог, да тут же вспомнил, как в Ирие ставки во время его драки с Зевсом делали. Побоялся узнать, что опять денежки будут ставить, да не на него. И так же тоскливо стало райскому управителю, так одиноко, что решил он уйти от всех, спрятаться, и в одиночестве обдумать сложившуюся ситуацию.

Но решить – это одно, а вот исполнить желаемое – совсем другое дело. Нет в Ирие ни одного места спокойного, ни одного уголка, где б толчеи не было. Везде веселье ключом бьёт, да всё Сварогу по больной голове. И вопросов по управлению накопилось много, натурально воз и маленькая тележка, а решать их нет ни сил, ни желания.

Направился он на гору Хванчуру, к печальному дереву кипарис. Вот ведь ругал сына своего, Стрибога, за то, что принёс тот с ветрами буйными семя кипарисовое, а теперь и радуется. Оказалось, что только здесь можно тихонько предаться печали, всплакнуть об утраченных радостях и прелестях райской жизни.

Присел на травку, дивную, мягкую, гладкую, порадовался, что кентавры сюда не заглядывали, не выбили копытами ямы да впадины. Упал в траву старец, руки раскинул, зажмурился. Лежит, пытается, как раньше порадоваться спокойной жизни. Вокруг бабочки летают, с жужжанием стрекозы проносятся, жуки деловито гудят. Эх, хороша жизнь!

Вот так бы всегда предаваться праздности, пребывать в гармонии и с собой, и с окружающим миром, не думать ни о чём… Да и вообще б хорошо совсем позабыть, как думать надо, чтоб мысли чёрные в голову не лезли, свет райский не затемняли. А то ведь сейчас гости заполошные ещё какую шалость учинят или коллективное хулиганство организуют, или, того хуже, опять вздумают плести интриги…

– Тьфу ты, ироды! – в сердцах воскликнул Сварог, открыв глаза.

Вот стоило только гостей, наводнивших Ирий, вспомнить, как гармония улетучилась, блаженство пропало, а голова снова стала тяжёлой, неподъёмной. В висках зажгло, лоб заломило, будто кто на голову чугуна кипящего плеснул. А тут ещё свет райский погас, тень на небесный свод набежала. Сидит райский управитель, хоть и знает, что случилось, а взгляд поднять да вверх посмотреть, сил нет. Не физических, с телом–то как раз всё в порядке, хоть и не позавтракал. Какой тут завтрак может быть, если жена его любимая, Лада, приготовила новое кушанье, и как Сварог не пытался уговорить себя, что еда, как бы она не выглядела, едой быть не перестанет, а всё одно голодный из–за стола вылез. Эх, такие хорошие сапоги извела на постылое сапагетти! Новые, хромовые…

Сидит, голову повесил, взгляд тяжёлый, нерадостный. Смотрит вниз райский управитель, свету белому не рад. И так же он печали предался, так проникся навалившимися горестями, что не сразу понял, что ж это перед ним такое красное маячит. Мутно в глазах, расплывается всё пятнами.

– Бать, ты никак плакать удумал? – Раздался над ним голос, какого уж Сварог и услышать не чаял. Моргнул он, влагу со щёк вытер, и видит: перед ним сапоги стоят, те самые, из которых, как он решил, жена олимпийское блюдо приготовила. А рядом босые ступни сына его, Ярилы, из штанин торчат.

– Чего это удумал? И ничего я не удумал, так, соринка в глаз попала, – ответил Сварог, вскакивая на ноги. – Книгу принёс?

– Да принёс, принёс, – ответил Ярила. – Сутки уж прошли, как Велес её с оказией доставил. А я уж и матушку попроведать успел. Ох, и блинов же наелся! Вкусные!

– Да? А мне она такое разнообразие скормить пыталась, что и вымолвить стыдно. Голодный из–за стола вылез, а рот не стал поганить олимпийской едой, – не удержался, пожаловался Сварог, но тут же спохватился:

– А Услад где? Цел ли? Здоров ли?

– Как бык! – Расхохотался Ярила. – Сейчас в царстве Пекельном сурицу натурально лакает, а заодно с женой своей черномордой контакт устанавливает да взаимопонимение налаживает.

– С женой в мире надо жить, – вздохнул Сварог, – хотя порой холостым и завидуешь, а всё равно одному по свету ходить безрадостно. В одиночестве жить да просыпаться в холодной постели страшно.

– Да ладно, бать, ты что ль опять меня женить вздумал? Так я в постелях не сплю, всё больше на сеновалах, а ежели и случится в чью постель залезть, так желающих согреть – хоть в очередь строй!

– Ой, что было! – Раздался крик и рядом появился Услад. Нахмурился Сварог, подумав: «Нелегко досталась сынкам книга проклятущая, ишь, какой помятый весь Усладушка–то: одежда изорвана, кудри всклочены, а лицо крест–накрест расцарапано», но вслух сочувствовать не стал, чтобы не разбаловать младшенького.

– Тебя толи кошки драли, сын мой младший? – поинтересовался он по–отечески, без лишней сентиментальности.

– Хуже, батя, хуже! – Ответил Услад и к брату с кулаками кинулся:

– А ну рассказывай, ворог, зачем шутку надо мной такую зверскую учинил?

– Осади, брат, я перед тобой чист, как младенец новорожденный. Тебя латынская девка Маринка, чернокнижница и охальница, в тур–быка превратила. Потом ты от жены своей бегал, по Пекельному царству круги нарезал, а потом Усоньша тебя изловила да на водопой повела. Как она, адова огненная водичка, понравилась? Уж лучше ты нам расскажи, что случилось?

– Да сам не знаю, – сокрушённо вздохнул Услад. – Спал себе спал, вроде как не один, а с девицей, да такой раскрасавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Сама высокая, ноги длинные, стройные. В нужных местах пышна, в нужных – тонка. Лицо белое, шея лебединная, а на шее – родинка чёрная. И на щеке тоже родинка. А волосы белые, короной на голове уложены, и локоны вдоль лица буклями висят. Лицо такое знакомое, такое родное…

– Что–то мнится мне, братец, будто ты Маринку, латынскую девку описываешь, – задумчиво проговорил Ярила. – А дальше что?

– А дальше просыпаюсь я, хорошо так кругом, прохладно, только во рту сушь несусветная, и будто кошки нагадили. Повернул голову – источник с сурицей бьёт. Ну, я руку протянул, зачерпнул горсть, жажду утолил. Чую, другая рука чем–то придавлена, голову поворачиваю – а там… – Услад зажмурился, головой потряс в ужасе, а Ярила за него продолжил: