— А как у тебя дела? — спрашивает Лотта.

— Если я поеду в Америку, то, наверное, останусь там.

— Почему?

— Постепенно тучи сгущаются и во Франции. Помнишь серию концертов, которыми должен был дирижировать Брави? Он настоял, чтобы включили в программу и мои произведения. На моей совести, что я не отсоветовал. Вот как далеко здесь все зашло, — он вскочил. — Если бы он меня послушал! Ты даже представить себе не можешь, как потом горланила публика. Какой-то французский композитор показал мне нацистское приветствие. Потом мы с Брави весь вечер не могли смотреть друг другу в глаза, так нам было стыдно.

Лотта хочет поймать его взгляд, но он бродит по комнате, засунув руки в карманы, и не замечает ее.

— Курт.

— Да?

— Я отказываюсь тебя жалеть — как и Брави. Он настоял на твоих произведениях, потому что верит в тебя. Больше, чем в кого-либо другого. И на этот раз он прав. Не обращай внимания на дураков. Ты по-прежнему пользуешься здесь успехом, и это утрет им нос.

Он садится обратно и задумчиво смотрит в окно.

— И все же я не могу понять, нужно ли мне участвовать в новом шабаше ведьм. Я не хочу больше тратить себя на борьбу с этим интриганским сбродом, — тихо говорит Курт.

Внезапно, улыбаясь, он поворачивается к ней с ясным взглядом.

— Что думаешь, Лотта, здорово было бы, если бы ты сюда переехала?

Он серьезно? Боже, что же теперь?

— Для Пасетти двери открыты. Мы бы сэкономили много денег и получили бы столько удовольствия.

Ни один мужчина, который еще привязан к женщине, не пригласил бы с такой невозмутимостью ее любовника в дом, думает Лотта. Но если бы она переехала…

Курт отмахивается, раз она не отвечает сразу:

— Глупая идея. Я отзываю ее сейчас же. Поздравляю, кстати, с твоим новым спектаклем «Лучше быть богатой, но счастливой».

Лотта недоверчиво смотрит на него. А затем выплескивает накопившейся гнев, выдохнув с шипением:

— Ах, Курт, я не та и не другая. А с Пасетти у нас война, если действительно хочешь знать.

— Как жаль.

Если еще секунду ей придется терпеть его приветливое безразличие, она его задушит. И все же это ведь ее вина. В поисках нового она все поставила не на то число.

— Я лучше пойду.

Несмотря ни на что, она не смогла удержаться и не поцеловать в щеку проходящего мимо Курта. Он пахнет мылом и сандаловым деревом. Она закрывает глаза. Он пахнет Куртом.

— Я сама найду выход.

СЦЕНА 14 Вопреки привычке — Париж,

лето 1934 года

Эта пустота! Она лежит на кровати и рассматривает серый лиственный узор, который обнажила отслаивающаяся штукатурка. В стеклянной чаше потолочного светильника над ней лежат несколько дохлых мух, и никого это не волнует.

Отто ждет ее на море, но она не смогла заставить себя поехать к нему. Она понятия не имела, куда ей вместо этого деваться, и поэтому остановилась по дороге в каком-то обшарпанном парижском пансионе.

Голливуд. Даже если они больше не живут под одной крышей, Лотта никогда не представляла себе будущего, разделенного на два разных континента. Она делает жадный глоток арманьяка, который достала в лавке на углу. Запах гнилостный. Этот магазин на вид не внушает особого доверия, поэтому Лотта не удивится, если в бутылке какая-то другая жидкость. Она думает о служанке, которая отравилась. Лотта была еще ребенком и лежала в больнице из-за необъяснимых воспалений на губах и глазах, когда какую-то молодую женщину положили на кровать напротив нее. Врач сказал, что она, наверное, проглотила лизол, который тогда был очень модным способом покончить с собой. Особенно среди женщин. Из-за безответной любви или бедности. Довольно часто они шли рука об руку. Лотта восхитилась молодой женщиной. Она выглядела такой красивой и благородной, пока монашки, ругаясь последними словами, снимали одну заколку за другой и отчаянно боролись за ее жизнь. Она лежала тихо, будто вся эта суета ее не касалась. Идеальная Офелия в вуали из черных волос. Лотта не могла насмотреться, пока врач не задернул занавеску у кровати. Она уже умерла.

Когда Лотта зашла в узкое фойе этого притона, где портье за стойкой администратора слушал радио: как назло, играла одна из новых песен Курта, для которых она уже давно перестала быть первой исполнительницей: «Je ne t’aime pas». Не к ней ли обращены эти слова? Я больше тебя не люблю.

Она пьет арманьяк, пока его обжигающая сладость не превращается во что-то едкое, комната перед глазами плывет, и она направляется в ванную. Ее так тошнит, что приходится согнуться над унитазом и ждать, чтобы все вышло. Ничего не происходит, только пищевод несколько раз судорожно сжимается. Протрезвев, она стоит у зеркала и смотрит на себя неподвижным взглядом. Ее щеки пошли пятнами, будто у нее температура, глаза налиты кровью.

— Каролина Вильгельмина Шарлотта Бламауэр, ты последняя тварь.

Хватится ли кто-то этой женщины? Хватится ли она сама себя?

Вернувшись в спальню, Лотта садится на край кровати. Шум в голове должен наконец прекратиться. Надо что-то сделать. Сейчас, как только найдет в сумочке маникюрные ножницы. А потом, о высшая сила, будь что будет.

Стук. В дверь. Лотта не сразу понимает, где она. Знает только, что должна встать. Кажется, она попала в один из тех кошмаров, в котором думаешь, что просыпаешься, а глаза открыть не получается. Должно быть, она заснула. Стук прекратился. Но теперь она слышит мужской голос. Если он не прекратит кричать, голова у нее лопнет. Она хочет попросить этого человека оставить ее в покое, но не может произнести ни звука. Наконец ей удается принять вертикальное положение. Она встает, но ноги тут же подкашиваются, и она садится на колени прямо на пол. Пока Лотта приподнимается на руках, проходит целая вечность. Она осторожно ставит одну ногу за другой.

— Лотта, черт, я сейчас попрошу выбить дверь.

Когда она узнает голос, то нервно ухмыляется. Высшую силу я представляла себе по-другому.

— Брави. — Она открывает дверь и в знак приветствия пытается броситься ему за шею. Но он хватает Лотту за руки, чтобы держать ее на расстоянии. Смотрит как-то брезгливо. Она следует за его взглядом и замечает темно-красные борозды на своих руках. Об этом она забыла начисто.

— Ого!

— Это все, что ты смогла придумать? — Брави смотрит на нее с негодованием, перед тем как осторожно обнять за плечи, чтобы отвести назад в постель. — Садись. Я сейчас приду.

— Ты куда?

Не отвечая, он исчезает в ванной. Вскоре возвращается с влажным полотенцем. Осторожно промакивает раны.

— Я вызову скорую.

Лотта качает головой.

— Непохоже, что моя жизнь в опасности. Кажется, я ничего не могу сделать как следует.

Щеки Брави вспыхивают от гнева.

— Зачем ты вообще это сделала?

— Я…

— Несмотря на все глупости, которые ты уже натворила… я до сих пор всегда ценил тебя, потому что ты не из тех, кто так сильно себя жалеет.

Лотта хрипло смеется.

— О, какой комплимент!

Он закатывает глаза.

— Подожди, я схожу вниз и спрошу бинты у портье. Я могу быть уверен, что за это время ты не натворишь дел?

Кивнув, она протягивает ему руку. Он поспешно отстраняется.

— Осторожно, пожалуйста, не трогай меня. Если я появлюсь внизу в крови, меня точно арестуют.

— Бравый Брави — брутальная бестия. Мне бы это понравилось.

— Ты наклюкалась до чертиков. Я ухожу.

На секунду Лотте кажется, что Брави в гневе решил ее оставить. А что, если она все-таки умрет? Совершенно одна в этой задрипанной комнатушке. Ей так холодно, и только щеки ее горят от стыда — она понимает, что он прав. Лотта никогда не хотела умереть, только воскреснуть.

— Мой спаситель… — бормочет она, когда Брави все же возвращается. Под мышкой у него аптечка. Он садится рядом на кровать и молча обрабатывает ей раны.