— Ах, боже мой, похоже, вам разбили сердце, — замечает она.

— Правда? — смотрит он на нее. — До недавнего времени был такой человек, который мог бы разбить мне сердце. Но теперь его нет.

Лотта не расспрашивает дальше, иначе ей придется утешать, а она не представляет, как помочь человеку, который пережил потерю близкого.

— У нее был муж, который и не думал давать развод, — добавляет Вайль.

Лотта смеется.

— Не смотрите на меня с таким ужасом, Вайль. Я смеюсь, потому что предполагала самое страшное. Когда вы сказали, что такого человека больше нет, это прозвучало так, будто у нее чахотка или что-то в духе «Ромео и Джульетты». Кстати, я бы с удовольствием сыграла эту роль.

— Джульетту? — спрашивает он. — Вообще-то вы на нее не похожи.

Теперь Лотта знает, что в его глазах она не Каролина и не Джульетта. Со временем она выведала бы, что она представляет собой по его мнению.

— Ну раз вы так считаете... В любом случае я рада, что вы не Ромео и от любовной тоски не погибли. Будет лучше, если вы сконцентрируетесь на своем произведении. Папочка имеет на вас большие виды. Он утверждает, что вы гений.

— Папочка?

— У вас не было чувства, что мы как приемные дети?

Он морщится.

— Спасибо большое. У меня есть родители, которые хорошо исполняют свою роль.

Он замолкает на мгновение и потом продолжает:

— Вам уже сказали, что послезавтра я уезжаю в Берлин?

— А когда возвращаетесь?

— Не знаю. Боюсь, не очень скоро.

— Как жаль, нам будет вас не хватать.

— Это обнадеживает.

Он протягивает ей руку.

— Могу ли я просить вас немного прогуляться со мной?

— Конечно, — отвечает она.

Под руку они идут по дороге к берегу. У поваленного ствола останавливаются и садятся.

— Спойте для меня еще раз ту песню, — просит Вайль.

— Какую?

— Которую вы пели тогда на репетиции.

— Именно сейчас и здесь? Вы серьезно?

Вайль кивает.

— Конечно. Я бы хотел забрать в Берлин звучание вашего голоса.

— Не ждите от меня колоратур, я не оперная певица.

— Вы же знаете, как я отношусь к опере и к вокальной музыке. Обе прекрасны, но их время прошло. Мир жаждет такого голоса, как у вас. Он звучит естественно, будто создан для моих идей.

Она смотрит на него с некоторым сомнением.

— Вы пьяны?

Он качает головой.

— Ну хорошо, — соглашается Лотта.

Пока она поет, он не сводит с нее глаз.

— Может быть, вы навестите меня на Винтерфельдштрассе? — спрашивает он потом.

— Может быть.

— Может быть, на днях?

— Может быть. Кто знает, что будет завтра. Мы должны использовать каждую минуту, которая у нас есть.

Она поворачивается к нему спиной и смотрит через плечо.

— Разве это не странно? Петь вам было для меня сейчас гораздо волнительнее, чем раздеться.

Лотта спускает халат на плечи, чтобы он увидел ее голую спину. Нервный кашель сопровождает ее по дороге в воду. Она не оборачивается — нет, не из-за чувства стыда, а потому, что знает, что это произведет максимальный эффект. Она наслаждается, спокойно скользя по водной глади. Пока он снимает одежду, она смотрит наверх, на серебряный шар в небе. Она не помнит, чтобы хоть раз ее переполняли чувства так, как теперь, когда он еще не с ней. Это от уверенности, что он вот-вот к ней придет, и от ощущения, что настоящее слияние никогда не будет таким опьяняющим, как ожидание. И вот еще мгновение, и она смотрит, счастливая, на звездное небо, которое в городе никогда не увидишь, потому что люди создали там свой собственный небосвод из неоновых реклам и иллюминаций.

СЦЕНА 4 Двое в комнате — Берлин,

1925 год

Одним «может быть» дело не обошлось, и од-ним посещением тоже. Снова и снова после его отъезда из Грюнхайде Лотта отправлялась на Винтерфельдштрассе, где Вайль живет в пансионе. Пока ей не бросается в глаза, что каждый угол его квартиры завален нотами. Они написаны не только на предназначенной для этого бумаге, но и на пакетах и салфетках, которые выглядывают из карманов его пальто. Когда Лотта попадает в этот мир бесчисленных немых звуков, она иногда представляет себе, какой ужасный грохот должен возникнуть, если все эти ноты зазвучат одновременно.

В тот холодный январский день Вайль наконец справился с пассажем, который его замучил.

— Хотите послушать, над чем я сейчас работаю, фрейлейн Ленья? — спрашивает он весело.

Она кивает.

— С удовольствием.

Он суетливо разбирает страницы кайзеровской пьесы. Но Лотта уже знает, о чем идет речь. В центре произведения — актер елизаветинских времен, который забыл, как отличать иллюзию от реальности. Зритель увидит не только пантомимы, которые он репетирует — одну комическую, другую трагическую, — но и его реальную жизнь, в которой он в конце концов закалывает любимую сестру, приняв ее за неверного любовника в своей пьесе. Зритель каждую секунду должен осознавать, что видит театр в театре. Поэтому действие сопровождается двумя оркестрами. Один находится в оркестровой яме, другой на сцене — духовой ансамбль герцога. Это довольно безумная, наверное, даже гениальная вещь.

— Мне интересно, понравится ли тебе, — говорит Вайль. — Натан и Ганс считают эту музыку ужасной, они обозвали меня доморощенным музыкантишкой.

— Начинай, тогда я смогу тебе сказать, правы ли твои братья.

Уже через два-три такта Лотта понимает, насколько чуждой эта музыка может показаться любите-лям классических вокальных произведений. И ведь Вайль не радикал. У него главное — музыка, а не какой-то там принцип.

— Пусть Шёнберг хватается за свои двенадцать тонов и ломает все представления о музыке. Меня вдохновляет обновление, которое не отвергает старое целиком, — как-то объяснил он.

В его музыке чувствуется это стремление. Она достаточно новая, чтобы сбить с толку кого угодно, но одновременно в ней много привычного, так что она скорее обогащается новыми приемами, а не просто раздражает. По крайней мере, так кажется Лотте. Но, видно, для Ганса и Натана слишком много незнакомого, и музыка кажется им абсолютно чуждой и атональной.

С волнением Лотта вслушивается в то, что сочинил Вайль и что играют его руки. Она не может точно определить, насколько ее восхищение вдохновляется его восхищением. Его струны постоянно касаются ее струн, так что они колеблются во взаимной вибрации.

— Что ж, господин Вайль, я, возможно, не очень образованна, но могу с уверенностью сказать, что эту музыку считаю превосходной. Твои братья ничего не понимают, — говорит она.

Ей не страшно бравировать нехваткой образования. О жизни она знает намного больше, чем он. В других вещах лучше разбирается Вайль, но ей известно, как он ценит ее непредвзятые советы. Они переходят к отрывкам, которые показались Лотте особенно красивыми или странными. Ей льстит, что он так внимательно следует ее замечаниям, и в душе она ликует, когда в конце над первой строчкой партитуры он размашистым почерком царапает «Лотте Ленье».

— На сегодня хватит, — говорит он. — Я заварю нам чай. Не накроешь стол? — Он указывает на подоконник, где хранит хлеб и масло.

Лотта, сморщив нос, выполняет его просьбу. Она знает, что ее ждет. Черствый, как камень, хлеб и масло, которое еще со вчерашнего дня прогоркло. За столом Лотта все-таки откусывает от своего бутерброда. Пока она развлекает его новыми анекдотами о Кайзере, его взгляд блуждает где-то вдалеке. Она старается не обижаться на его невнимание. То, что он уходит в себя, не имеет к ней отношения, она это понимает. У него внутри играет оркестр, к которому нужно прислушаться, пока дирижер отбивает такт. Лотта знает его уже достаточно хорошо, чтобы не пугаться, когда он хватает газету, чтобы накарябать еле считываемые знаки. Она объясняет себе, что из него все должно выйти, чтобы освободить место для нового, и все же к ее радости примешивается раздражение. Когда наконец Курт возвращается к ней и смотрит живым взглядом, то кажется мальчишкой, который преодолел трехдневный запор. Она не таит обиду. Все сразу прощается, если он в хорошем настроении продолжает беседу.